Невидимая линия на земле между нами не позволяет мне подойти к ней ближе. И я не нахожу нужных слов.
— Мне должны были дать собаку-поводыря, до того, как все это началось. Я всегда хотела иметь собаку. Собака любит тебя, каким бы ты ни был.
— И что же случилось?
— Отец сказал, что нам не нужен лишний рот.
Она отворачивается.
Тогда
Я не знаю, почему продолжаю лгать. Может, это как экспресс: если отправился в путь, то не меняет направления до конечной станции. Или, может быть, я просто дурной человек. Хотя, если честно, я так не думаю.
— Этой ночью мне опять снилась ваза, — начинаю я и тут же останавливаюсь, раскрываю ладонь и массирую сразу оба виска большим и средним пальцами. — По правде говоря, нет. Нет, мне вообще не снилась ваза.
На нем сейчас надето его служебное лицо: спокойное, не осуждающее, глаза горят вниманием. В этом человеке невозможно уловить даже намека на желание узнать больше о том, кем я являюсь на самом деле, когда не разыгрываю ненормальную на этой кушетке. Он опускает глаза в блокнот, что-то там черкает, затем снова встречается со мной взглядом.
— Вы воспринимаете это как прогресс?
— А что вы только что записали?
Доктор Роуз откидывается на спинку кресла и, потягиваясь, самоуверенным движением самца потирает живот. Сквозь рубаху можно рассмотреть, насколько его живот твердый, плоский и слегка рельефный.
— Это имеет значение? — спрашивает он.
— Пожалуй, нет, просто любопытно.
Он натянуто смеется.
— В чем дело? — спрашиваю я, не поняв причины его смеха.
— Я не могу уговорить вас посмотреть внутрь вазы, однако же вы хотите взглянуть на то, что я пишу.
— Возможно, мне хочется узнать, что вы в действительности думаете обо мне.
Я закидываю ногу на ногу и наклоняюсь вперед. Бросаю на него взгляд, про который Сэм когда-то сказал, что в нем поровну тревоги и искушения. Чувство вины молнией вспыхивает в моем сознании и тут же гаснет. Мы — доктор и пациент. Нет, клиент. Так он сказал. Но я больше не могу воспринимать его подобным образом, как и он не в силах сдерживаться и не сидеть вот так, с разведенными в стороны коленями и ладонью на животе — все указывает на его член. Наши тела иногда делают то, что делают, не дожидаясь разрешения.
— Так скажите мне, я сумасшедшая?
Он делает глубокий вдох и смеется.
— Держите!
Блокнот совершает короткий полет. Во мне все трепещет от возбуждения.
Молоко.
Туалетная бумага.
Позвонить маме после семи.
Начать снова ходить в спортивный зал.
Апельсины.
Смысл этих слов постепенно просачивается в мое сознание.
— Это список покупок.
— Моя тайна раскрыта. Мне необходим список покупок. Иначе я прихожу в магазин и забываю, что мне было нужно. Никому не говорите об этой моей слабости. Моя репутация висит на волоске.
— Вы составляете список во время наших сеансов?
— Не только во время ваших и не только список покупок. Иногда рисую бессмысленную чепуху. Или делаю заметки по научно-исследовательской работе, идея которой бродит в моей голове со времени окончания университета.
— То есть вы не слушаете.
— Я слушаю.
Его улыбка расцветает постепенно, но я не купаюсь в ее лучах, ибо, как и солнечный свет в зимний день, она не способна растопить усиливающийся холод у меня внутри.
— Я просто не делаю заметок. Как и многие психотерапевты. Но клиентам спокойнее, если мы делаем какие-то записи.
— Ваза существует в реальности, — выпаливаю я. — Она так же реальна, как кресло, в котором вы сидите.
Я тру лицо обеими ладонями.
— Она не сон. И никогда не была сном. Она просто однажды возникла из ниоткуда.
Мои слова пробивают брешь в наших наладившихся отношениях. Словно ставни захлопываются, его улыбка, его теплота, его желание улетучиваются, оставляя на этом месте беспристрастного врача.
— Это никогда не было сном?
Тук, тук, тук — стучит по бумаге ручка. На этот раз не список.
— Расскажите мне подробнее.
Мы словно повисли в зябком коконе молчания. Я не могу понять, одна ли я ощущаю этот мороз. «Ты тоже его чувствуешь? — хочу я спросить. — Ты хоть что-нибудь чувствуешь?» Но если уж честно, то он пока не знает природы и масштаба моей лжи.
Я рассказываю ему все. Факты. Теперь он знает, что я испытываю в этой связи. В ответ он смотрит на меня с таким холодным вниманием, что я поеживаюсь в лучах полуденного солнца, заливающего помещение.
— Почему сейчас?
— Я должна была рассказать вам. Я больше не могла держать это в себе.
— Почему нужно было начинать со лжи?
— Я не хотела, чтобы вы подумали, будто я сумасшедшая. Или, что еще хуже, глупая. С тех пор снежный ком разрастался. Я не знала, как выпутаться из этих сетей.
— Я был на вашей стороне, Зои.
Был.
Тук, тук, хлоп — он кладет ручку на блокнот, отодвигает его в сторону.
— Не знаю, чем я могу помочь. Вам нужно в полицию, а не к психологу. Если только ложь не превратилась у вас в привычку, тогда я сумею дать направление.
Я встаю: спина прямая, плечи отведены назад, подбородок поднят, сумочка под мышкой.
— В этом нет необходимости. Спасибо, что потратили свое время, доктор Роуз.
Только выйдя в холл, почти уже у лифта, вспоминаю, что я забыла заплатить. Поспешно выписывая чек, стараюсь не думать о том, что наши совместные сеансы закончились и что я сама тому виной.
Тихо вернувшись в кабинет, я нахожу его все так же сидящим в кресле с нахмуренным лбом. Он не поднимает на меня глаза, когда я вхожу. Он не смотрит на меня, когда я стою перед ним. И он не обращает на меня свой взгляд, когда, протянув чек, я отпускаю его падать на пол.
Он сбрасывает оцепенение только сейчас, когда я, схватившись обеими руками за ворот его рубахи, целую так, будто умру, если не сделаю этого.
И он смотрит на меня, когда я, так и не сказав ни слова, выхожу. По крайней мере я надеюсь на это, проходя через холл с замершим сердцем.
Сейчас
Швейцарец нагоняет нас через милю пути.
— Что в Бриндизи?
— Корабль.
— Ага, значит, там мужчина.
— Иногда корабль значит просто корабль.
— Так ты врач? — спрашиваю я через некоторое время.
— Да.
Я жду, но он больше ничего не говорит.
— И какая у тебя специализация?
— Твой народ называет таких, как я, убийцами, американка.
— Ты…
Я судорожно шарю по закоулкам сознания в поисках не очень грубого определения.
— …специалист по регулированию рождаемости.
Его смех похож на сухой кашель.
— Вы, американцы, боитесь называть вещи своими именами. Аборты. Среди прочего. В основном я занимаюсь научной деятельностью.
«Не делай этого», — приказываю я себе, но тело изменяет мне. Ладонь прикасается к животу. Едва заметное движение. На одно мгновение. Но швейцарец замечает.
— Ты беременна.
Я не подтверждаю и не отрицаю.
— Ты должна прервать беременность.
Лиза идет сзади, положив руку на металлический багажник. Швейцарец неотрывно смотрит на меня, в то время как я смотрю на нее.
— Человеческая душа — потемки, американка.
— Ты хочешь сделать привал? — спрашиваю я через плечо.
— Вероятно, это монстр, — продолжает он. — Существо внутри тебя подобно тем, что были в амбаре.
Лиза качает головой, ускоряет шаг, нагоняет швейцарца и сжимает пальцами ремешок, свисающий с его рюкзака. Возобновляется постукивание черенка метлы.
— Что мне будет стоить твоя помощь?
— Я скажу тебе. Когда придет время.
Я не прошу. Я не осмеливаюсь.
Тогда
Когда я последний раз видела Бена, его спина была болезненно скрючена. Конечно, у меня нет предчувствия, что я больше его никогда не увижу. У меня в голове не звучит голос суфлера, подсказывающего, что нужно делать.
— Боже мой, — говорит Бен, когда я справляюсь о его здоровье, — мне нужна новая кровать, что ли. Спина совсем замучила.
Он спит на диване в гостиной своей квартиры, посреди всего этого окружения в духе хай-тек. Жилище Бена похоже на чрево робота — красные и зеленые светодиоды сообщают о состоянии системы в любую секунду.
— Ты бы мог просто регенерироваться.
Я показываю на один из немногих в его комнате предметов органического происхождения — картонный макет камеры регенерации боргов, сделанный в натуральную величину.
— Не насмехайся над боргами. Однажды мы все переселимся во вселенную Star Trek,[17] может, не в этой жизни, но это будет.
Я протягиваю сумку.
— Что скажешь насчет китайской еды?
— Страшно хочу есть. Надеюсь, смогу это удержать в себе. Уже два дня я…
