– Знаю, – вздохнула Кэти. – И всё-таки…
За соседним столиком сидела старуха и ещё какая-то женщина среднего возраста – мать и дочь, как предположила Кэти; старуха-мать что-то монотонно бубнила, а дочь слушала в пропитанном ненавистью молчании. Кэти разобрала отдельные слова: «и… но… так что…»
– Ну что ж, – протянула Джинджер, – короче говоря, – указала она на письмо у тарелки Кэти, – в общем, Колин переслал его в Сент-Пол. Ну а я по-прежнему живу в Сент-Поле.
– А я – в Миннеаполисе.
– Сколько ты уже преподаёшь в сестринском колледже?
– Года четыре, нет, пять… С семьдесят седьмого. В октябре прошлого года было пять лет.
– Это был твой друг?
– Кто?
– Бене…
– Ой!
На белом конверте, плотно набитом, должно быть, несколькими страницами, правый угол которого облепляли разноцветные марки, стоял обратный адрес: Малайзия, г. Куала-Лумпур, тюрьма Пуду, У. Бене. Она осторожно вскрыла его. Вот вырезка из газеты: фотография какого-то мужчины в наручниках. Не тот ли это канадец, Уильям Френч Бене, которого недавно осудил малазийский суд? Приговорил к повешению за торговлю огнестрельным оружием? Канада опротестовала приговор. А потом его повесили. Ей написал заключённый, осуждённый, вот его письмо. Заключённым даются всевозможные адреса, контактные данные какой угодно благотворительной организации, какой угодно канат, чтобы утопающий за него ухватился, но вот как к нему попало имя Кэти Джонс? Письмо и правда состояло из нескольких – даже, лучше сказать, из многих – исписанных вручную страниц из блокнота, а в середине – снимок четыре на шесть дюймов: несколько десятков людей и всевозможных тюков с самой невообразимой поклажей вокруг филиппинского джипни со снятым задним колесом. На каждом лице – улыбка, каждую грудь распирает от гордости, как будто они – охотники и завалили несчастную машину копьями.
«Когда-то давным-давно», – начиналось письмо…
Дорогая Кэти Джонс!
Дорогая Кэти!
Дражайшая Кэти!
К её ладоням, стопам и щекам хлынула кровь, как будто она погрузила их в горячую воду: то же самое чувство Кэти испытала двадцать минут назад, когда её чуть было не размазал по асфальту мебельный фургон.
Когда-то давным-давно была война…
Она отложила письмо. Окинула взглядом ресторан.
– Ты в порядке?
Взяла страницы и сложила их вокруг снимка.
– Там что-то плохое?
– Мамочка…
– Да?
– Ты помнишь Тимоти?
– Что?
– Ты помнишь Тимоти? Прямо вот хорошо-хорошо?
– Конечно же да, – сказала Джинджер. – Я часто о нём думаю. Знакомство с ним меня изменило. Он делал этот мир лучше. Я и раньше всегда так говорила. Он и правда делал этот мир лучше.
– Мне уже давно не попадается никто, кто бы знал его. Никогда.
– Я хотела сказать, что сожалею о Тимоти. Я написала тебе сразу после того, как обо всём узнала, но вот мы встретились лично, и… знаю, прошёл довольно долгий срок, все эти годы, но…
– Спасибо.
– Это был выдающийся молодой человек.
– У меня не осталось воспоминаний о нём.
– Ох!
– Раньше воспоминания возникали как укусы пчёл – ай! – словно из ниоткуда, а теперь их нет. Но иногда на меня накатывает такое непреодолимое, вот настолько непреодолимое чувство…
– Понимаю… Или нет.
– Оно сжимает в кулак моё сердце, дёргает, как собака за поводок, и шепчет: «Ну давай же, ну пойдём!»
– Что ж, думаю, это… ну… в каком-то смысле понятно. И…
– Я, наверно, недостаточно хорошо тебя знаю, чтобы так говорить, а?
– Нет, Кэти! В смысле – да, говори…
– Прости, – сказала Кэти.
– Конечно. Конечно. Конечно.
Пробираясь в дамскую комнату, она поставила сумочку у одной из раковин и плеснула водой в лицо – благодаря Господа за то, что не пользуется косметикой. Посмотрелась в зеркало. На кафеле у стекла читался обрывок фломастерного граффити:
электронная малышка
c увлечением дурным
В туалете воняло. Во Вьетнаме повсюду лились кровь и гной, но все они исходили от Господа, от Господней обезличенной скверны. Здесь же, в общественной уборной, в нос ударял запах чужих физиологических отправлений, и в этом было нечто чужеродное.
Она заперлась в кабинке и села, разложив письмо на коленях. Теперь бы заставить себя его прочитать… Чувствуя, как в горле формируется комок, развернула страницы:
1 апреля 1983 г.
Дорогая Кэти Джонс!
Дорогая Кэти!
Дражайшая Кэти!
Когда-то давным-давно была война.
Была в Азии когда-то война, среди многих трагедией которой было и то, что последовала она за Второй мировой войной – войной наших дней, которая каким-то образом сумела то ли сохранить, то ли возродить некоторую толику славы и романтики прежних войн. Однако эта азиатская война не породила ничего романтического, кроме адских мифов.
Среди обитателей тех мест, которым суждено было исказиться до неузнаваемости – до того даже, или в особенности до того, что они перестали узнавать себя сами, – были одна юная вдова из Канады и один молодой человек из Америки; человек этот попеременно считал себя то Тихим американцем, то Гадким американцем, не желая быть ни тем, ни другим, а желая вместо этого быть Мудрым американцем или Добрым американцем, но в конце концов лицезрел своё превращение в Настоящего американца и, наконец, попросту в Ёбаного американца.
Этот молодой человек – я. Меня зовут Уильям Бене. Ты знала меня как Шкипа. В последний раз мы встречались в Южном Вьетнаме, в местечке Каокуен. Я по-прежнему ношу усы.
После того, как я уехал из Вьетнама, я бросил преступников огромных масштабов, на которых работал в которым служил, когда познакомился с тобой, и начал работать на бандитов помельче. Паршивый график и никакого социального пакета, но попроще в этическом плане. Да и ставки поочевиднее. Благоденствуй себе, пока тебя не схватят за шкирку. Тогда ты теряешь всё.
Чем я занимаюсь? Да всем по чуть-чуть. Провожу контрабанду. Пушки и всё такое. Однажды я угнал целое грузовое судно и продал его в Китай (в каком конкретно городе я его продал, написать не могу, ибо кое-кто наш горячо любимый достославный надзиратель Шаффи, вероятно, читает всю мою корреспонденцию до того, как она уходит по адресатам). Грузовое судно! Но в основном я всё-таки по оружию.
Вот это-то всё и довело меня до местной куала-лумпурской каталажки. В Малайзии это уголовное преступление – так постановило то же самое правительство, которое закупает оружие у Америки. Все мы одним миром мазаны, но, как я уже сказал, с моего конца подзорной трубы все этические вопросы выглядят яснее. Или, как кто-то сказал кому-то: у меня есть один корабль, и меня называют пиратом; у тебя есть целый флот, и тебя называют императором. Никак не вспомню, кто именно.
Короче говоря, с тех пор, как ты узнала меня как Бене, я жил под десятком псевдонимов, ни один из которых не был выдан мне государством. Вёл весёлую и разгульную жизнь, жизнь настоящего авантюриста, и с самого начала был готов к тому, что она окажется недолгой. Когда я отбуду в мир иной, а случится это скоро, я не буду ни о чём сожалеть или каяться. В любом случае, как говаривал мой дядюшка, ни одно приключение не приносит удовольствия, пока не закончится. Или это ты мне говорила? В общем, это приключение подошло к концу. Кое-что из того, что я пишу, является самообманом и пустой бравадой, но по большей части это правда. На самом деле, если это письмо когда-нибудь до тебя дойдёт, с прискорбием сообщаю, что меня уже повесили повешали… или всё-таки повесили? Должен кто-нибудь уже решить раз и навсегда, повесили меня или повешали…
В городе Себу на Филиппинах у меня есть жена гражданская жена – и трое детей. Как-то оно само собой так получилось. Думаю, она сказала бы то же самое. Но, по-моему, детей своих я по-настоящему люблю. Милые детки, подростки. Давненько же я их не видел… В Себу мне стало жарковато в юридическом смысле этого слова, а она не захотела перебираться в Манилу. Любит свою дальнюю родню и всё такое, никак не может её бросить. Зовут её Кора Ын.
