Мужик когда я сойду в могилу я не хочу на небеса
Хочу просто лежать и глядеть в небеса
Мне бы только увидеть ебучего пидораса
Нет нужды класть меня туда
Включи газ в моей клетке
Я пью отраву
Подошли ко мне убийцу
Я пью отраву
У меня в кишках мёртвые бесы
Я пью отраву
Я пью отраву
Я пью отраву
И по-прежнему смеюсь
* * *
Дул пронизывающий ветер, полуденное солнце пригревало довольно-таки неплохо – хотя бы по меркам конца апреля; хотя бы по меркам Миннеаполиса. В погожий и сухой день она могла, не поёжившись, пройти четверть мили, присесть и отдохнуть всего с минуту, а потом пройти столько же, прежде чем снова остановиться на отдых. Машину она оставила на стоянке, а трость – в машине, прошагала три квартала до Миссисипи и пересекла реку по пешеходному мосту. Когда внизу проносились автомобили, мост подрагивал, и эта дрожь ощутимо отдавалась в голенях. Ломило оба колена. Что-то она разогналась не на шутку.
Завидев отель «Рэдиссон», она вышла на Келлог-стрит, чтобы перебраться на другую сторону, и тут её едва не сбил с ног грузовик, какой-то небольшой сдаваемый напрокат фургон для перевозки мебели: резко затормозил, не смог вовремя остановиться и обогнул её так близко, что красная надпись на кузове на полсекунды заполнила собою весь видимый мир. Она отпрянула, кровь в жилах забурлила – ещё бы не забурлить, когда ты на полшага от гибели…
Сумочку она уронила в сточную канаву. Бережно опустившись на одно колено и стараясь не испортить брючный костюм из полиэстера, внезапно вспомнила время, когда вопрос собственного выживания не интересовал её даже самую малость. О, то было славное время!
Джинджер ждала прямо у дверей кофейни среди горшков с папоротниками. Это была одна из тех женщин, которых все называют мамочкой, хотя она не старше других. Сколько уже миновало времени? Пятнадцать лет, а то и все шестнадцать. Столько уже прошло с тех пор, как Тимоти отправился на Филиппины, а Кэти устремилась следом за ним! Джинджер жила в окрестностях Миннеаполиса где-то с полдесятилетия – по правде сказать, жили обе, но до сей поры так и не удосужились встретиться.
– Могу ли я всё так же называть тебя мамочкой?
– Кэти!
– Мне надо сесть.
– С тобой все в порядке?
– Меня чуть не сбил грузовик. Я выронила сумочку.
– Только что? Но с тобой всё вроде бы в порядке…
– Запыхалась, только и всего.
Джинджер огляделась, ожидая, когда ей скажут, куда сесть. Она поправилась на тридцать фунтов.
Кэти сказала:
– Я бы тебя где угодно узнала.
– Ох… – вздохнула Джинджер.
– А вот обо мне так не скажешь.
– Что поделать, с возрастом никто не становится моложе. Да о чём это я! Просто рада тебя видеть, и… – Её черты исказила неискренность. Она не стала продолжать.
– Да уж, меня немножечко потрепало.
– А здесь совсем не многолюдно. Воскресенье.
– Давай где-нибудь вон там.
– Возле окна! Вид здесь никакой, но, по крайней мере…
– У меня около тридцати минут.
– По крайней мере, там светло. В смысле, видно хоть что-нибудь, – сказала Джинджер, – правда, за окном всё равно ничего интересного, кроме уличного движения.
– Я должна буду произнести речь.
– Речь? Где?
– Или выступить с комментариями. Тут по соседству будет какой-то концерт.
– Где по соседству?
– В отеле «Рэдиссон». В одном из конференц-залов.
– Значит, концерт. То есть там будут играть на фортепиано и тому подобное?
– Надеюсь, у них есть кофе без кофеина.
– Теперь кофе без кофеина везде есть.
Они заказали кофе без кофеина, а Джинджер попросила булочку с корицей и немедленно окликнула официантку, чтобы отменить дополнение к заказу. Официантка вынула кофейник из кофе-машины и подала к столу две чашки.
– Если не возражаете, – сказала Кэти, – можно мне немного натурального молока?
– Секундочку, – сказала официантка, ушла, и больше они её не видели.
– Что за концерт-то?
– Не знаю. Какое-то благотворительное мероприятие в пользу детских домов Макмиллана. Для вьетнамских сирот. Так что мне предстоит минута позора.
– А-а, действительно. Ты сочинила речь?
– Не совсем. Просто попыталась продумать – ну, то есть это же должно быть просто что-нибудь вроде: «Спасибо за ваши деньги, а теперь дайте нам ещё».
– О вечном, так сказать!
– Так что прости, что мы не можем нормально пообедать.
– Без проблем. Я сегодня иду с Джоном на спектакль на том берегу. Мюзикл. «Звуки музыки».
– О, знаю такой, хороший.
– Что верно, то верно.
– Я смотрела фильм.
– Только мне всегда казалось, что название у него какое-то глупое, – заметила Джинджер. – Потому что музыка – она ведь сама по себе уже звук, правда же? Можно было просто назвать его «Музыка».
– Об этом я как-то не задумывалась!
На столе рядом с чашкой кофе Джинджер покоился её ридикюль – маленький, из мягкой серой кожи. Она открыла его и протянула Кэти письмо.
– Прости меня, Кэти.
– Да ладно тебе. За что? Не вижу причины для извинений.
– Оно пришло в почтовое отделение в Оттаве и неделю пролежало там. Его нашёл Колин Раппапорт…
– Значит, ты по-прежнему состоишь в ВПС.
– По-прежнему? Я там навсегда!
– Как Колин?
– Думаю, у него всё в порядке, но на самом деле мы с ним особо-то не связываемся. Он вспомнил, что ты вернулась в Миннеаполис, и без звонка или какого-нибудь ещё сигнала просто взял и переслал письмо в наше отделение. Полагаю, он пытался найти твой номер телефона, но безуспешно. Есть множество женщин по имени Кэти Джонс, но он не знал твоей фамилии по мужу. Ты ведь всё ещё замужем?
– Всё ещё замужем. Он врач.
– Где работает? Частная практика?
– Нет. Скорая помощь при больнице Святого Луки.
– Думаю, здесь с этим получше, чем в Канаде.
– Почему?
– Не знаю. Я о том, что у нас получше с государственным здравоохранением, но вообще не знаю. Не понимаю я в этом ничего!.. Так как твоя фамилия?
– Бенвенуто. Ну а ты? Вы с Джоном всё ещё вместе?
– Ага. Думаю, здесь уже ничего не изменишь.
– Как это ужасно! Справляться о чьём-то муже и спрашивать: «Вы всё ещё вместе?»
– Твой не адвентист?
– Карлос? Нет. Он с головой ушёл в науку.
– О-о, Карлос! Бенвенуто!
– Он аргентинец.
– Что же ему ближе? В религиозном смысле.
– Он по уши в науке. Никакой духовной жизни в каком-либо виде.
– Ни разу не видела тебя в церкви. Куда ты ходишь? В смысле…
– Я больше не хожу на службу.
Повисло мучительное молчание. Кэти заметила на стенах множество картин. Абстрактная живопись. Это было арт-кафе.
– Ты что, утратила веру?
– Похоже, да.
Джинджер по-прежнему сохраняла то самое постоянно лукавое выражение лица, оттенённое страхом, – она всегда выглядела встревоженной и настороженной, на грани того, чтобы виновато всплакнуть, всегда искала возможности признаться, будто ненавидит себя (это впечатление было ложным, поскольку она относилась ко всем по-дружески).
– Может, ты и не утратила веру, Кэти. Может, утратила, но не совсем. Наш пастор говорит, что самый здоровый дух у того, кто прошёл через духовное осушение. Но ведь церковь может помочь даже при духовном осушении. Вернее, именно при нём-то она больше всего и помогает, не правда ли? Почему бы нам не сходить на службу в следующую субботу? Давай со мной.
В лице у неё действительно было что-то чудесное – вдохновенное, решительное, увлекающее за собой.
– Прошло много лет, Джинджер. Я просто не чувствую тяги.
– Всё равно давай сходим.
– По-моему, я никогда её и не чувствовала. По-моему, я ходила на службу только из-за Тимоти.
– Тимоти-то её определенно чувствовал! Прямо-таки светился от этой тяги! А она захлёстывала всех вокруг и поднимала нас, как будто приливной волной!
