Гордон Рис - Мыши

Я развернула пергаментную упаковку и дрожащей рукой попыталась нарезать торт. Нервы были натянуты, как струны. С головой творилось что-то странное: она кружилась, и появилось какое-то безумное ощущение, что я больше не контролирую свои действия. Я просто не знала, что буду делать дальше, на что я способна. Я должна прогнать его из кухни! Здесь был эпицентр. Здесь произошло убийство. Здесь все было залито кровью. Нож так дрожал, что мне пришлось держать его обеими руками.

— Здесь все выглядит как-то по-другому, — сказал Роджер.

Я притворилась, будто не слышу, но от его слов сердце забилось еще сильнее.

— Куда делись занавески?

— Мм… мама сняла их постирать, — ответила я, стараясь придать своему голосу оттенок невозмутимой легкости.

— И половика тоже нет.

— Да… мм… мама его ненавидела. И решила наконец выбросить.

Роджер стоял, привалившись к косяку двери, сложив руки на груди. Его огромные зеленые глаза сканировали кухню, словно камеры видеонаблюдения.

— И еще кое-что… — произнес он, словно размышляя вслух. — Что-то еще изменилось…

Я могла бы сказать ему: тяжелая разделочная доска из итальянского мрамора, что висела возле плиты, теперь находится в одном из мусорных мешков наверху, заляпанная кровью и мозгом грабителя.

— Что это? — задумчиво произнес он. — Что это?

Я как-то умудрилась отрезать кусок торта и положить его на тарелку. Улыбаясь, я протянула ему тарелку, но Роджер все так же придирчиво оглядывал кухню, пощипывая кончики своих пшеничных усов.

И тогда я увидела это. Мама недоглядела. Я тоже. Это находилось прямо на уровне правого локтя Роджера. Чуть повыше ручки, на косяке двери цвета морской волны. В форме почки, с четырьмя вертикальными полосками сверху. Теперь скорее коричневого цвета, а не красного, но все равно ошибиться было невозможно.

Это был отпечаток руки.

(Он пытался закрыться от меня, но я все-таки протиснулась в дверь.)

Это был кровавый отпечаток руки.

Роджеру достаточно было чуть повернуть голову, и он не смог бы не заметить его.

К своему великому изумлению, я не дрогнула. Я впилась в него взглядом, стараясь усыпить вездесущих зеленых рыбок, и принялась болтать без умолку, пороть всякую чепуху, вываливать все, что приходило в голову.

— Я нашла этот отрывок совершенно невозможным, это был самый трудный для понимания текст, а пятый вопрос я вообще не поняла, Роджер: «В чем литературная роль трубки Стабба?» Что значит «литературная роль», скажите на милость? Я хочу сказать, это всего лишь трубка, не так ли? Может, это его торговая марка, может, это то, что выделяет его из толпы, но я не понимаю, в чем заключается ее литературная роль…

И все это время, пока лился нескончаемый поток слов, я уводила его из кухни в столовую, держа перед собой тарелку с тортом. Взгляд Роджера следовал за мной, и вот уже его голова медленно отвернулась от кровавого пятна на двери…

— Я согласен, Шелли, вопрос плохо сформулирован, но я думаю, смысл в том, что трубка — это не просто трубка, это символ…

— Идите сюда, — перебила я его, уже одной ногой в столовой, — давайте сядем за стол, и вы попробуете торт.

Послушно, словно пес, которого хозяин взял на поводок, чтобы вести на прогулку, Роджер улыбнулся, оттолкнулся от двери и следом за мной вышел из кухни.

Когда Роджер наконец ушел, я прижалась к входной двери и медленно осела на пол. Эти три часа выжали из меня все соки. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой измотанной.

Мои глаза воспалились, зрение было нечетким, и казалось, будто правый глаз видит лучше, чем левый. Спагетти «болоньезе» просились наружу, и каждый раз, когда я ощущала их привкус во рту, подкатывала тошнота. Было такое ощущение, будто весь ужас прошлой ночи растворился в этом вкусе мясного фарша с томатным соусом. В животе тревожно урчало. Голова кружилась. Я долго сидела в холле, обхватив голову руками, уставившись на ковер, надеясь на то, что, если я не буду двигаться, тошнота пройдет и меня не вырвет.

И тут я вспомнила про кровавый отпечаток. Необходимо было избавиться от него до прихода миссис Харрис.

Я заставила себя подняться и поплелась на кухню, потерла пятно каким-то влажным кухонным полотенцем. Задача оказалась не из легких: кровь въелась в трещины краски, и скрести пришлось долго. В руках совсем не осталось сил, и от малейших усилий начинало тошнить. На лбу выступил холодный пот, и рот наполнился горькой слюной, что было верным признаком скорой рвоты. Когда я увидела следы крови на кухонном полотенце, это было последней каплей.

Я успела добежать до ванной.

Я лежала на диване в гостиной, но от перевозбуждения не могла заснуть. Я ворочалась в каком-то полузабытьи, мои путаные мысли, навеянные паранойей и чувством вины, носились по замкнутому кругу с головокружительной скоростью.

Мы не захоронили грабителя как следует; его правая рука так и торчала из земли. Если не рука, так нога, ступня без ботинка, в рваном зеленом носке. Я должна была выйти и укрыть его, я должна была выйти и закопать его поглубже, иначе миссис Харрис увидит его, подъезжая к дому… А может, мы и вовсе не убили грабителя, каким-то образом ему удалось прийти в себя, и он выбрался из своей временной могилы. Как монстр из фильма ужасов — грязный, изрубленный, — он звонил мне со своего мобильника, ковыляя к коттеджу, звонил, чтобы мучить меня, дразнить, пугать…

Я с криком подскочила на диване, когда зазвонил телефон. Я в ужасе смотрела на него, а он все надрывался, и мне было страшно снять трубку. Но, по мере того как в голове прояснялось, нелепое предположение, что звонить мог грабитель, сменилось догадкой о том, что это полиция. Одному богу известно, сколько звонков я пропустила, прежде чем схватила трубку.

Это была мама.

Она вела разговор очень осторожно. Видимо, перестраховывалась на случай, если нас прослушивают, так что я последовала ее примеру.

— Надеюсь, ты весело проводишь свой день рождения? — радостно спросила она.

— Да, замечательно, мам, — ответила я без оттенка иронии в голосе. — Роджер подарил мне красивое издание «Ребекки».

— Здорово! Как прошли занятия?

— Отлично, мы разбирались в причинах Первой мировой войны. Это ведь конек Роджера, тебе бы стоило его послушать, он просто дока в этом вопросе. Ему и впрямь следовало бы написать книгу.

Еще минут пять мы болтали ни о чем, но к концу разговора мама убедилась в том, что со мной все в порядке и полиция не приходила… пока.

Она сказала, что постарается приехать домой пораньше.

Вскоре меня опять затошнило, но в желудке уже ничего не осталось. Я поднялась наверх, умылась холодной водой, почистила зубы и прополоскала рот мятным раствором, чтобы избавиться от кислого послевкусия. Желание уснуть становилось непреодолимым; сон звал меня, как сирена, как дудочка Пида Пайпера[3], и я бы точно отправилась в постель (наплевав на все последствия), если бы не услышала, как к дому подъезжает миссис Харрис.

С миссис Харрис было намного проще, чем с Роджером. Ее совершенно не заинтересовал мой день рождения; увидев открытку и подарок Роджера, она ограничилась холодным комментарием, что если бы она дарила подарки каждому своему ученику, то давно бы разорилась. В отличие от Роджера, миссис Харрис не проявляла любопытства к тому, что творилось вокруг нее, и даже убери я из столовой весь сервант, она бы, наверное, не заметила. К тому же она никогда не просила чаю, предпочитая пить черный кофе из маленького термоса, который всегда приносила с собой.

Унылый ход наших занятий был прерван лишь однажды и ненадолго, но эта пауза обернулась шоком для нас обеих.

— Я только что взяла себе новую ученицу, она живет по соседству с вами, — заметила она, — девочка примерно твоего возраста. Ее отец фермер — его поля, должно быть, граничат с вашим участком. Ее зовут Джейд. Джейд, ты только представь!

Я промолчала, украдкой взглянув на часы, чтобы посмотреть, сколько осталось до конца урока.

— Она тоже так называемая жертва травли, — продолжала миссис Харрис, стряхивая с кончиков пальцев крошки печенья. — Другими словами, она предпочитает сидеть дома, вместо того чтобы подвергать себя неудобству обучения в школе.

Мне уже доводилось слышать подобные реплики, и я всегда пропускала их мимо ушей; мне было хорошо известно, как относится миссис Харрис к мышам. Но на этот раз, неожиданно для самой себя, я ей ответила.

— Как вы смеете? — прошипела я, бессознательно комкая лист бумаги, на котором только что писала.

Миссис Харрис уставилась на меня, совершенно сбитая с толку, как если бы ее послушная комнатная собачонка вдруг прокусила ей палец до самой кости. Я чувствовала, как передергивается мое лицо, искаженное злостью.