К Микелям Марта родила мальчика.
Петерис радовался как ребенок. Он не мог наглядеться, как его сын жадным ротиком ищет грудь бледной после родов, но невероятно гордой матери. Мальчика сразу назвали Кристапом в честь погибшего брата. С появлением нового Кристапа Вия как-то сразу выпрямилась и расправила уже начинавшие горбиться плечи. Казалось, что молодость вернулась и к ней. Мальчик оказался горластым и требовательным, не давая спать ночами не только молодой матери, но и всем остальным. Особенно от недосыпа страдала малютка Эмилия, за свои два с половиной года привыкшая, что она – центр притяжения этого дома.
С появлением Кристапа внимание мамы, папы, да и бабушки переместилось на новорождённого, и обескураженная девочка не могла понять, почему мама больше не берет её на ручки. Через неделю, когда малыш в очередной раз заходился в крике, Густа забрала Эмилию к себе, уложив на старенькую кровать, где когда-то спали оба её малыша. Ни Петерис, восторженно глядящий на своего голосистого мальчишку, ни Марта, казалось, не заметили, что девочка больше не спит в их комнате, словно так и полагалось. В глубине души Густа боялась, что Марта вот-вот позовет малышку и снова, как полтора года назад, отнимет её, но, похоже, Марте теперь вполне хватало Кристапа. Во всяком случае, она ничего не говорила и даже, кажется, не замечала опеки Густы. Происходящее заметил лишь папа. Вечером, когда дом уже ложился спать, а Густа на минуточку выбежала во двор, чтобы снять с плетня забытое и уже отсыревшее белье, папа тоже вышел из дома. Подвинув в сторону, чтобы не мешала, большую корзину, он тихо сказал:
– Не тревожься ты так. Это не важно, что Эмилия – Неймане. Воспитывай дочку, Марте она больше не нужна.
Руки Густы замерли в воздухе, так и не расправив большую простыню:
– О чем ты говоришь?
– О тебе, конечно. О тебе и об Эмилии. Мы не знаем, и вряд ли узнаем, куда пропал фон Дистелрой с маленьким Георгом. Но у тебя есть Эмилия, есть ты сама и есть твое будущее. Ты достаточно натерпелась, уже хватит жить прошлым.
И, подхватив почти полную корзину, папа поспешил в дом, оставив Густу стоящей около плетня и в задумчивости теребящей последнюю оставшуюся рубашку.
Уснуть долго не получалось. Густа слушала, как тихонько сопит во сне, сжимая от нежности её сердце в невыносимо тугой, полный невыразимого счастья узел, крошка Эмилия, как потрескивает отдающий холодной октябрьской ночи накопленное за день тепло бревенчатый дом, как протяжно скрипнула родительская кровать в соседней комнате, и думала. Как оказалось, думать было о чём. Ещё неделю или две назад она, можно сказать, и не жила, а так, существовала, заполняя душевную пустоту беспрерывной работой, оправдывая это необходимостью. Которую никто не отменял. Работать было надо.
Но вот теперь, после короткого разговора с отцом у этой необходимости потихоньку стали появляться крылья. Она росла и распускалась как цветок, разворачивая новые и новые лепестки, открывая новые и новые причины, по которым стоит жить. И Густа удивлялась, как она могла так долго, годами, жить, как в коконе, непроницаемом ни для каких внешних воздействий. Теперь этот кокон бесшумно рвался в ночи, выпуская её, хоть и израненную, но вновь наполняющуюся соками жизни душу.
Жить, определенно, было зачем. Во-первых, и это было непреложно, как восход солнца, надо поднимать Эмилию. Пусть она будет Неймане или кто угодно, но это её дочь, и именно от Густы зависит, какой жизнью будет жить эта маленькая с белыми волосами девочка, сладко сопящая сейчас в своей постели. Только Густа может дать ей другую жизнь вместо этого хутора с его коровами и тяжелой, до седьмого пота работой. Жить нужно для Эмилии. А это тащило за собой остальное. Для Эмилии надо, чтобы она, Густа, сама вырвалась с этого хутора, сохранив знания, которые когда-то с такой легкостью укладывались в её голове. Она – Брунгильда, вспомнилась ей игра из детства. Тогда быть Брунгильдой означало не сдаваться перед фрау Шварц, успевая делать многое, что от неё ожидалось и сверх того. Сейчас ей нужно снова стать Брунгильдой и ради себя и ради крошки-дочки.
Завтра она подумает об этом как следует.
С этой мыслью к Густе пришел сон.
Внешне ничего не изменилось.
Как и раньше, по утрам Густа шла доить оставшихся после осенней сдачи скота коров, запаривала свеклу для очередной толпы поросят, с жадным хрюканьем теснившихся у корыта, возилась по дому наравне с мамой и не расстававшейся с маленьким Кристапом Мартой.
Внешне всё оставалось как прежде.
Но внутри, под высоким лбом, обрамленным светлыми косами, кипела работа. Цель, так внезапно воскресшая откуда-то из самой глубины её существа, требовала действия. А вот с действием оставались большие проблемы – в мире бушевала война, довольно большое препятствие, как вынуждена была согласиться Густа.
Но, по крайней мере, она могла строить планы.
В планы входило и окончание войны.
А потом…
Ну, потом, конечно, она попробует отыскать своего Георга. Она будет писать письма, а может быть, поедет в этот самый Дортмунд. В конце концов, завод – это вам не иголка в стоге сена, завод-то она точно найдет, а там – доберется до конторы и выяснит, что же случилось с её мужем. Невольно взгляд Густы останавливался на фальш-стене, за которой стоял, надежно скрытый от посторонних глаз сундучок с её документами. Она возьмет свое свидетельство о браке, она возьмет документы Эмилии, и они поедут восстанавливать свою семью.
А потом она, Густа, обязательно пойдет в университет. Не может быть, чтобы её Георг был против. Он непременно согласится. И ничего, что она уже вышла из студенческого возраста. Она вполне способна сесть за парту и погрузиться в волшебный мир познания. И надо будет обучать Эмилию. Девочке непременно нужно дать образование, самое лучшее образование. Ведь это не просто девочка, это её дочка, к тому же продолжательница древнего рода фон Дистелроев. У неё, у Густы даже есть доказательства этой древности – та шкатулка, которую темной сентябрьской ночью 1940 года вручил ей герр Шварц. Признаться, правда, она сама так и не заглянула туда…
Странно, сама себе удивлялась Густа. Как она, такая любопытная, ни разу даже не подумала о тайне, прячущейся под крышкой старинной вещицы. Хотя, ничего странного. В течение трёх лет в её жизнь то и дело врывались такие потрясения, каждого из которых было бы достаточно, чтобы разрушить хрупкое равновесие внутреннего спокойствия любой другой женщины.
Но она же – Брунгильда! Густа чаще и чаще вспоминала свою детскую игру в валькирию-воительницу. Она чувствовала, как к ней возвращается её решимость противостоять судьбе и справляться со всем, что ещё заготовлено неведомыми силами судьбы на её жизненном пути.
Быт, несмотря на войну, казался устоявшимся. Шли дни, радио по-прежнему повествовало о победах германской армии на фронтах, местная власть исправно закупала очередную партию подросших поросят, которых без устали выращивала семья.
К зиме стало полегче. Стельных коров больше не надо было доить, да и свинье дали до весны пожить без приплода. Свободные руки распахнули простор для мыслей. Очень хотелось отодвинуть заботливо сделанную отцом стенку, достать надежно спрятанные за ней документы и открыть древний ларец. Но… Делать этого, Густа отчетливо понимала, не следовало. О её тайне не знали ни Петерис, ни Гиртс, уже изрядно выросший и вытянувшийся, но по-прежнему остававшийся ребенком, которого папа, как и обещал, исправно брил налысо каждую неделю. Им её тайну знать ни к чему. Да, по правде говоря, и Марте тоже. Густа, несмотря на то, что Эмилия теперь снова была с ней, и никто не оспаривал её прав на девочку, ей не доверяла. Она не могла простить сестре пусть и невольного, но предательства. Картинка, в которой Марта сидит на лавке, вцепившись в ребенка мертвой хваткой, вынуждая её встать и идти с этим уполномоченным, глядевшим на неё своими маслеными глазами, так и стояла перед ней. Копошиться в тайнах пока нельзя.
Единственное, что позволила себе, улучив минутку, Густа, это – достать из шкафа свою старую азбуку и несколько детских книг. Она будет учить Эмилию грамоте. Это единственное, что можно делать сейчас, сидя у окна в теплом, на совесть срубленном доме, затерявшимся в густых лесах на обочине великой войны.
Новый год встретили спокойно.
Где-то в мире шла война, радио без умолку говорило об очередных победах, но их, лесных хуторян, это как будто бы не касалось.
Наступало Рождество.
На венке Адвента догорела последняя свеча. Елочка, срубленная Петерисом и с любовью украшенная Вией, стояла себе в углу, источая густой смолистый аромат. Кровяную колбасу, серый горох и пирожки со шпеком уже съели, Кристап, пригревшийся на маминых руках, спал, и Вия, как прежде на праздник запела красивым сильным голосом старую, с детства знакомую песню «Где спит Рождество». Три женских голоса легко выводили торжественную мелодию. Но вот в хор добавился детский голосок Эмилии. Девочка самозабвенно пела, подняв широко распахнутые глаза к подкопчённому уже потолку, словно в ожидании чуда, и у Густы от нежности сердце снова свернулось в тугой, гулко бьющийся ком. Она слушала, как звенит тоненький, пока сбивающийся голос её маленькой дочери, подхвативший старинную песню, и вспоминала, как сама ещё девочкой пела её у большого рояля в прекрасной усадьбе фон Шварцев, волнуясь и краснея.
