Когда Ивонн встала с саней под отяжелевшими от снега ветвями деревьев, Симон, глядя на нее, заметил с нескрываемым удивлением в голосе:
– Мама, а ты смеешься. Тебе нужно чаще кататься на санках.
И хотя Ивонн не решила, что ей делать с новым осознанием, за долгие рождественские каникулы ее страстное желание только усилилось. И когда она приехала в дом Бернхарда Экберга в первый понедельник сразу после Крещения, была крайне изумлена, не обнаружив его на месте.
После осеннего приступа болезни Бернхард вновь приступил к работе в банке, однако он все еще продолжал оставаться до полудня на больничном, и Ивонн вполне явственно представляла себе, как мало он теперь зарабатывал на своем рабочем месте. Мужчина приходил и уходил, когда хотел, однако теперь его уже больше не брали в расчет. Ивонн доводилось встречаться с такими людьми и раньше. Они усердно цеплялись за свое место и испытывали острую потребность в том, чтобы часами просиживать за рабочим столом, с места на место перекладывая бумаги и демонстрируя, таким образом, видимость кипучей деятельности своим друзьям и близким. Но уже на протяжении длительного срока их работа не оплачивалась.
Похоже, ему было крайне необходимо ежедневно отправляться в банк, а дома сидеть над документами с банковским логотипом, хватаясь за них, как за спасательный круг, брошенный с корабля, снова сменившего свой курс.
Ивонн прошлась по комнатам, которые выглядели непривычно мрачными и заброшенными. Она знала, что на рождественские праздники Бернхард собирался навестить жену в тюрьме, но почему-то остался дома. Несмотря на это, все выглядело так, словно в комнатах никто не жил с тех самых пор, как Ивонн последний раз приходила сюда накануне праздников. Никаких новогодних украшений не было видно – наверное, они были уже снова убраны. Ивонн не нашла ни одного из проявлений жизни, к которым так привыкла, – ни грязных чашек из-под кофе или стаканов с недопитым виски, ни разбросанных повсюду газет и скомканных фантиков от конфет. Кровать в спальне Бернхарда выглядела совершенно нетронутой с тех пор, как перед праздниками Ивонн застелила ее выстиранным покрывалом.
Затем она заглянула в комнату с телевизором на первом этаже и только тогда поняла, где он провел все праздники. Диван с помятым шерстяным покрывалом и подушками на нем служил ему кроватью, столик швейной машины – обеденным столом: на нем было полным-полно грязных тарелок и крошек от еды. Он наверняка хотел провести это Рождество в одиночной тюремной камере, точно так, как его жена, подумала Ивонн.
Она тщательно прибрала маленькую комнатку, сложила покрывало и щеткой почистила подушки, смахнув с них пару волос, а затем поднялась в спальню и посмотрела из окна в сад.
Снег снова растаял, оставив после себя слякоть, отчего темно-зеленая, словно водоросли, отяжелевшая трава на лужайке полностью оказалась в воде. Голые деревья и кустарники от высокой влажности выглядели почти черными. На улице все было покрыто мраком, и только галька каменного пруда выделялась на общем фоне да отдельные шарики снежноягодника, походившие на модель некоей необычайно запутанной молекулы.
Ивонн вгляделась в заросли сухого мискантуса. Она знала, что Бернхард иногда сидел там, уставившись на свой безжизненный пруд. Но и этот уголок оказался таким же пустынным, как и весь сад.
Затем она услышала, как открылась входная дверь, а следом раздался звук торопливых шагов на лестнице. В следующий момент Бернхард уже стоял в дверях спальни, такой невысокий, коренастый и широкоплечий, со своей мощной шеей и лицом, черты которого едва просматривались в сером зимнем сумраке комнаты. Сначала он стоял молча, опустив руки, а потом, сделав шаг вперед, остановился и выкрикнул:
– Нора, я невероятно по тебе соскучился!
Женщина подошла к нему, взяла его руку и, вплотную приблизившись губами к его губам, прошептала:
– Я тоже соскучилась по тебе.
И несмотря на то, что Ивонн была уже внутренне готова к любым последствиям, которые со все нараставшим наслаждением представляла себе в течение всей недели, она тем не менее и сама не ожидала такого развития событий. В своих фантазиях женщина представляла Бернхарда нерешительным и нерасторопным, а себя – движущей силой. Однако он первым яростно и даже неистово сорвал с Ивонн одежду и увлек ее на кровать, белое покрывало которой она стирала и сушила в ванной комнате несколько недель тому назад.
В принадлежавшей ей одежде Норы Брик нижнему белью не придавалось особого значения, и несколько мгновений Ивонн испытывала явное напряжение по поводу того, как отреагирует Бернхард на ту роскошь, которую обычная домработница носит на своем теле. Но казалось, мужчина этого не заметил. Безбожно дорогие трусики так стремительно сползли вниз, что у него не было времени обратить внимание на качество тончайшей шелковой ткани, из которой они были сшиты, а изящный бюстгальтер с белыми кружевами, казалось, и вовсе вызывал его раздражение, поскольку никак не расстегивался.
Ивонн чувствовала, что он слишком стремительно овладевает ею, и не поспевала за ним. Наверное, минул не один год со времени его последней близости со своей женой.
Внезапно он снизил темп. Когда-то Ивонн очень позабавил вопрос одного юноши, посланный им в газету в раздел о сексе: «Я знаю, что его (член) нужно вводить внутрь. А что делать потом?» Именно этот дурацкий вопрос и пришел ей в тот момент на ум. Ведь Бернхард почти насильно проник в нее, а потом затих, словно размышляя над той же проблемой. Вероятно, он хотел немного передохнуть после первого этапа своего напряженного забега, и ему требовалось собраться с силами для дальнейших действий.
Она стала делать встречные движения, и ее партнер медленно зашевелился.
Такого секса у Ивонн никогда еще не было. Медленный, нерешительный, порой даже неподвижный. Он был безумно возбуждающим, но не приносящим полного удовлетворения. Словно на кровать обрушился поток сиропа, тягучей сладкой жидкости, который с каждым разом все сильнее пробуждал желание, но не насыщал ее до конца.
В какой-то момент Ивонн вспомнила натренированное крепкое тело Йоргена и исходивший от него запах соли и йода. Оно никогда не вызывало в ней такого сильного желания, но при этом всегда оставляло после себя здоровое ощущение удовлетворения.
Но у этого полового акта, который был таким необычным, вожделенным и обманчивым, казалось, не было ни начала, ни конца. Несколько обвисший тучный живот, мощные мышцы шеи, удивительно нежная, как у женщины, кожа. Настоящий сахарный мужчина, подумала Ивонн. У нее уже был мужчина из соли, а вот теперь еще и из сахара. Она ощущала, как каждая клеточка ее тела жаждала насытиться этой сладостью, и пыталась отогнать от себя мысль, неотступно вращавшуюся в голове: сахаром сыт не будешь. С каждым разом хочется все больше и больше, до тех пор, пока вконец не поплохеет. А как давно она уже лежит в этой приторной постели? Пятнадцать минут? Час? Несколько часов? Ивонн потеряла счет времени, и ей уже захотелось, чтобы так длилось бесконечно, как вдруг у нее возникло странное чувство: что-то в комнате было уже не так. Внезапно возникли какие-то шорохи, запахи, тени. Они были уже не одни.
Едва Ивонн села в кровати, как сразу увидела ее, высокую, стройную женщину в добротном пальто, неподвижно стоявшую в дверях и взиравшую на них светлыми, ярко-голубыми глазами на ничего не выражавшем лице.
Этот взгляд был таким напряженным, что у Ивонн возникло ощущение, будто бы она целиком поглощена им. В какой-то момент она даже подумала о том, чтобы слиться с глазами этой женщины и поглядеть на мир с ее стороны. Женщина в дверях смотрела на голые тела Ивонн и Бернхарда. Ей была знакома эта окружавшая ее тягостная удушливая жажда любви. Белое постельное покрывало сползло на пол, а пуховое одеяло сбилось возле нагих тел, образуя вокруг них некое подобие звериной норы.
«Посмотрите, – говорили ее глаза, – как бесстыдно вы резвитесь в нашей супружеской постели! Вы только гляньте, как вы запятнали ее!» И Ивонн, глянув на кровать, почувствовала отвращение. Еще никогда прежде она не испытывала с такой явственной и прискорбной остротой значение слова «стыд».
Эта сцена длилась пару секунд. Потом они оба выскочили из кровати и кинулись под покрывало, чтобы скрыть наготу.
Но женщины уже и след простыл. Она исчезла так же тихо и незаметно, как и появилась.
– Господи боже! И как она оказалась здесь? Ее же должны были отпустить только десятого апреля? – шептал Бернхард.
Получается, что он тоже ее видел. Это событие оказалось таким кошмарным и непостижимым, что в какой-то момент Ивонн решила, что это была просто ее собственная галлюцинация.
Они оба быстро оделись. Бернхард все время бормотал себе под нос: «Господи боже мой, господи боже мой». Прежде чем покинуть спальню, Ивонн глянула на себя в зеркало. Ее волосы, частично выбившиеся из хвоста, торчали во все стороны. Она сняла резинку и попыталась, насколько это было возможно, поправить прическу. Ивонн была очень рада тому, что Нора не пользовалась косметикой и поэтому у нее не было никакой нужды подкрашиваться.
