Он потрогал странно жесткую нижнюю простыню.
— Видишь это? Резина. Просто вытираешь, и она опять как новенькая. Если бы не эта штука, нам бы уже пришлось сменить не один матрас. Правда, милая?
Его отец знал, что он в кино.
— Принеси мне еще одно полотенце и простыню из бельевой.
Когда Фи снова вернулся в комнату, отец вытирал резиновую подкладку чистым куском старого полотенца. Он кинул полотенце сверху на груду простыней и взял чистое белье из рук Фи.
— Теперь мы с тобой команда.
Он положил белье на край кровати, выполоскал губку и легко и быстро протер резиновую штуку.
— Не знаю, рассказывал ли я тебе когда-нибудь о своей войне, — сказал он. — Теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы начать кое-что понимать.
Фи казалось, что сердце его совсем перестало биться. Во рту стало сухо, как в пустыне.
— Эта война совсем не пикник.
Боб Бандольер наклонил свою жену на бок и протер под ней, взял свежее полотенце, расстелил и опустил Анну на место. Ногти на ее ногах щелкнули друг о друга.
— Я хочу рассказать тебе кое-что — это имеет отношение к розам. — Он с улыбкой посмотрел на Фи. — Ты же знаешь, как я отношусь к розам.
Фи знал, как отец относится к розам.
В ногах у Анны Бандольер Боб развернул чистую простыню и, взмахнув ею, как парусом, накрыл ее тело.
— Я сходил с ума от роз даже тогда. Но я такой человек, я не просто их выращивал, я ими интересовался. Я их изучал.
Он подоткнул простыню под матрас.
Боб Бандольер расправил простыню на теле жены, и Фи увидел, как он мысленно представляет себе туннель за отелем «Св. Олвин».
— Есть один сорт, один цвет роз, который пока никому и никогда не удавалось вырастить. Никогда на свете не было голубой розы. По-настоящему голубой. Ее можно назвать Святым Граалем.
Отец поднял маме одну руку, потом другую и просунул под них простыню.
Он отступил назад, чтобы оценить простыню. Еще раз резко дернул ее, чтобы лежала ровно. Затем снова отошел назад с видом художника, оценивающего только что законченное произведение.
— А все дело в энзиме. Энзим контролирует цвет розы. С годами мне удалось кое-что разузнать об энзимах. В общем, энзим — это биологический катализатор. Он ускоряет химические реакции, при этом не изменяясь. Хочешь — верь, хочешь — нет, но Миллхэйвен, этот городишко — один из мировых центров по исследованиям энзимов для пивоваренных заводов. Энзимы нужны для ферментации, а без ферментации пива не получится. Когда удалось кристаллизовать энзим, выяснилось, что это белок. — Он показал пальцем на Фи. — Ладно, дальше возникла большая проблема. Энзимы очень требовательны. Они вступают в реакцию только с очень маленьким количеством молекул. А некоторые из них реагируют только с одной молекулой!
Он поднял указательный палец к потолку.
— А теперь, что это значит применительно к розам? Это значит, что ты должен быть чертовски хорошим химиком, чтобы создать голубую розу. Тут-то и кроется причина того, что никто пока не смог ее вырастить.
Он сделал паузу для пущего эффекта.
— Кроме одного человека. Я встретил его в Германии в 1945-м и видел его розовый сад. В том саду росло четыре голубых розовых куста. На первом кусте розы были насыщенного темно-синего цвета, цвета чернил в ручке. На втором — розы цвета морской волны; на третьем кусте они были прекрасного бледно-голубого оттенка, как «кадиллак». Все эти розы были прекрасны, но самые красивые росли на четвертом кусте: все оттенки голубого, в линиях и прожилках, темно-синий с небесно-голубым, тонкие мазки небесно-голубого на густом черно-синем фоне. Человек, который их вырастил, был величайшим садовником в истории разведения роз. Но есть еще два момента, которые ты должен о нем знать. Он вырастил эти розы на клочке пустой земли в три квадратных метра в концентрационном лагере во время войны. Он был там охранником. А я его застрелил.
Отец подбоченился.
— Пойдем принесем ужин для этой леди, ладно? Теперь, после ванной, моя детка хочет кушать.
Отец Фи отмерил овсянку в кастрюлю, потом налил туда молока, зажег спичку, и газовая горелка ожила. Он стоял рядом с плитой, держа в одной руке длинную деревянную ложку, а в другой очередную бутылку пива, и вел себя так, будто находится в центре всеобщего внимания.
— Нам дали задание. — Боб помешивал кашу. — Могли дать любому подразделению, любому взводу. Вовсе не обязательно моему, но получилось так. Нас первых отправили туда, они называли это «лагерь смерти». Я не знал, что означает «лагерь смерти», я не знал, что это такое.
Там нас встретили несколько английских солдат, что-то вроде «разделим чужую славу», поддержка союзников. Пусть эти англичане подавятся своим куском славы. Офицеры в лагерях подчинятся англоамериканским силам, пленников идентифицируют и окажут помощь в окончательном перераспределении. Значит, мы их отправим после того, как кто-то другой решит, что с ними делать. Мы их освобождаем. Мы освободители. А что это означает? Женщины, музыка, шампанское, так?
Он снова помешал овсяную кашу, заглядывая в кастрюлю и хмурясь.
— И вот нас построили на дороге в лагерь. Мы находились в пригороде этого городка на какой-то реке. С того места, где я стою, виден замок на холме над рекой, как в каком-то кино. Тут мы, а тут британцы. Еще фотографы из разных газет и журналов. Их очень много, потому что никто на самом деле не знает, что мы найдем внутри. Офицеры идут впереди наших колонн. Мы начинаем движение по направлению к лагерю, и вдруг все вокруг становится ужасно уродливым — даже земля выглядит уродливо. Мы идем к колючей проволоке и караульным помещениям, где гауптвахта — знаешь, это что-то вроде тюрьмы.
Я ошибался во всем и увидел это сразу. Место было похоже на фабрику. Мы проходим через ворота и оказываемся на длинной прямой дороге, везде только прямые углы, по краям — маленькие деревянные здания выстроились рядами. О'кей, мы готовы.
Отец наклонил кастрюлю и стал ложечкой накладывать овсянку в миску. Он добавил масло, желтый сахар и немного молока.
— Готово. Давай покормим твою маму, Фи.
Излучая веселье и радость, он встал у кровати и поднес полную ложку овсянки к губам жены.
— Теперь ты мне должна помочь, милая, я знаю, ты голодна. Вот превосходная кашка — открой ротик. — Он сунул ложку ей в рот и подвигал ее туда-сюда, чтобы каша проходила дальше. — Вот молодец. С каждым днем нам все лучше и лучше, правда? Совсем скоро мы встанем на ноги.
Фи вспомнил ноги матери. Словно бесконечный темный свет окружал их, свет, полный темноты и с еще большей и более густой темнотой вокруг, а они втроем были совсем одни в самом центре.
Отец вынул ложку из маминого рта. На дне ложки осталась каша. Он снова ее наполнил и просунул между зубов. Фи не видел, чтобы мама глотала. Ему было интересно, способна ли она вообще глотать. Отец снова вынул ложку, и комочек овсяной каши размером с комнатную муху прилип к верхней губе мамы.
— Еще издалека я почувствовал отвратительный запах. Трудно даже представить, как можно работать в месте, где так ужасно пахнет. Как от пожара на мусорной свалке.
Тем не менее мы идем строем по улице, никого не встречая, и когда проходим через внутренний двор, я вижу что-то, чего сначала не могу даже различить. Я понятия не имею, что это такое. Знаешь, что там было? Гигантская куча очков. Очки! Там, наверное, их были тысячи. Мурашки по коже, когда наконец доходит. Знаешь, во время войны все собирали металлолом, но ведь кто-то эти очки носил!
Впереди мы видим дымовые трубы, большие дымовые трубы на печках. Мы проходим мимо зданий, которые набиты старой одеждой, кучами и кучами рубашек и жакетов...
Ложка вошла полная и вышла полупустая. Каша покрывала теперь все губы матери.
— И вот мы добрались до главной части лагеря — бараков, и там мы видим, какие могут быть люди. Мы больше не маршируем строем, мы не идем строем вообще, мы просто движемся вперед, потому что перед бараками — люди, но ты таких в жизни не видел. Просто ходячие скелеты. Кости и глаза — как у обезьян. Большие головы и тонюсенькие тельца. И ты понимаешь, что действительно этих зомби нужно освободить в первую очередь. Те, которые не могут говорить, воют, воют, воют — Боже! Эти люди следят за каждым нашим движением, и кажется, что они готовы сожрать нас живьем.
И вот мы с подразделением идем дальше. Половине из нас хочется блевать. Зомби смотрят, как мы проходим мимо, большинство из них слишком слабы, чтобы сделать хоть что-нибудь. И я неожиданно понимаю, что происходит. Это земля, на которой мы живем, говорю я себе. То, что мы называем землей. В том, что происходит вокруг, нет никакого притворства. Все реально. Это крайняя точка.
Боб Бандольер рассеянно съел ложку овсянки. Глаза его заблестели. Он облизал ложку.
— Зачем я все это говорю? Даже нацисты, самая эффективная организация в мире, не смогли прогнать всех этих людей через газовые камеры и печи. Они оставили вокруг груды мертвых тел. Такого нельзя даже представить. Да никто и не пытался. Это самое ужасное место, которое видел мир, и оно было священным.
