Скотт не знал, что на это ответить. О’Коннел повернул разговор в направлении, которого он не ожидал.
— Мне вовсе ни к чему знать вас, — сказал он. — Все, что я хочу, — чтобы вы оставили мою дочь в покое. И я готов сделать все, что потребуется, чтобы вы поняли это.
— Я что-то сомневаюсь, — ответил О’Коннел, помолчав. — Все, что потребуется? По-моему, это не может быть правдой.
— Назовите цену, — произнес Скотт холодно.
— Цену?
— Не делайте вид, что не понимаете меня. Назовите цену.
— Вы хотите, чтобы я оценил в деньгах свои чувства к Эшли?
— Перестаньте валять дурака, — бросил Скотт. Ухмылка О’Коннела и его небрежный тон выводили его из себя.
— Я никак не могу этого сделать. И ваши деньги мне не нужны.
Скотт достал из кармана белый конверт с деньгами.
— Что это? — спросил О’Коннел.
— Пять тысяч долларов. За обещание, что вы оставите Эшли навсегда.
— Вы хотите дать их мне?
— Да.
— Я ведь ничего не говорил о деньгах, верно?
— Верно.
— То есть вы даете их мне без всяких просьб и вымогательств с моей стороны.
— Да, в обмен на ваше обещание.
— Я никогда не просил у тебя денег, правда? — обратился О’Коннел к Эшли.
Та покачала головой.
— Я не слышу ответа.
— Нет, ты никогда не просил у меня денег.
О’Коннел взял в руки конверт:
— Значит, если я возьму деньги, это будет подарок от вас, верно?
— В обмен на ваше слово, — сказал Скотт.
— Хорошо, — улыбнулся О’Коннел, держа конверт в руках. — Мне не нужны ваши деньги, но я даю слово.
— Что вы оставите Эшли в покое? Не будете с ней общаться, следить за ней и беспокоить ее?
— Это то, чего вы хотите?
— Да.
Помолчав, О’Коннел спросил:
— Значит, все получают то, что хотят, да?
— Да.
— Кроме меня. — Он, прищурившись, посмотрел на Эшли с таким ледяным выражением, что она даже не могла до конца его понять. Пронзительный взгляд сопровождался широкой беспечной улыбкой, но Эшли показалось, что холоднее этой улыбки она ничего в жизни не видела. — Значит, поездка была не напрасной, профессор?
Скотт ничего не ответил. Он был готов к тому, что О’Коннел швырнет деньги на стол или ему в лицо, и напрягся, стараясь держать себя в руках.
Но молодой человек не стал делать театральных жестов. Он вновь повернулся к Эшли и буквально впился в нее взглядом, так что она невольно поежилась.
— Знаешь, что пели «Битлз», когда твой отец был молодым?
Она покачала головой.
— «За деньги любовь не купишь».
Не спуская глаз с Эшли, он сунул в карман конверт с деньгами, совершенно сбив их с толку, и произнес:
— Ладно, профессор, выпускайте меня. Думаю, на обед я все-таки не останусь, но за пиво спасибо.
Скотт поднялся, и О’Коннел проворно выбрался из кабинки и, встав в проходе, снова выразительно посмотрел на Эшли. Затем, усмехнувшись, резко повернулся и быстро вышел из ресторана.
Они молчали почти целую минуту.
— И как это понять? — спросила Эшли.
Скотт не ответил. Он не знал, что и подумать. В это время к ним подошла официантка.
— Значит, обед на двоих? — спросила она, вручив им меню.
Около дома Эшли ночные тени перемежались с отдельными лучами света, исходившими от уличных фонарей и безуспешно пытавшимися бороться со сгущавшейся осенней темнотой. Припарковаться было негде, так что Скотт остановил свой «порше» около пожарного крана. Не выключая двигателя, он повернулся к дочери:
— Возможно, тебе имеет смысл уехать на несколько дней куда-нибудь на запад, пока мы не убедимся, что этот парень верен своему слову. Можешь провести пару дней у меня, потом пару дней у матери. Пускай время и расстояние поработают на тебя.
— Но почему я должна куда-то бежать и прятаться? — возмутилась Эшли. — У меня занятия, работа.
— Я понимаю. Но лучше избыток осторожности, чем ее недостаток.
— Это черт знает что! Просто черт знает что!
— Да, конечно. Но, радость моя, я не могу предложить ничего другого.
Эшли вздохнула, затем с улыбкой повернулась к отцу:
— Просто он немного выбил меня из колеи. Все утрясется, пап. Парни вроде него на поверку оказываются трусами. Он пыжился, разглагольствуя о деньгах, но на самом деле ты поставил его на место. Выпьет с приятелями, обзовет меня по-всякому и пойдет своей дорогой. Все это, конечно, неприятно, и деньги ты потерял…
— Совершенно непонятное поведение, — отозвался Скотт. — Сказал, что деньги ему не нужны, и сунул их в карман. Можно подумать, что он тайком записывал разговор на магнитофон. Говорил одно, а делал другое. Противно.
— Будем надеяться, что все позади.
— Да. Слушай, вот тебе наставление. Если он опять появится на горизонте, подаст хоть какой-то знак — тут же звони кому-нибудь из нас: матери, Хоуп или мне. Сразу же, в любое время дня или ночи, поняла? Малейшее подозрение, что он следит за тобой, звонит, пишет или просто наблюдает, — и ты звонишь нам. Даже если у тебя возникнет какое-то неприятное ощущение — ты звонишь. Договорились?
— Да. Послушай, пап, он ведь напугал меня, помимо всего прочего. Я не пытаюсь храбриться. Я просто хочу, чтобы жизнь вернулась в нормальное русло, пусть она и не была у меня идеальной.
Она снова вздохнула, расстегнула ремень безопасности и достала из сумки ключи от квартиры.
— Подняться с тобой?
— Не стоит. Просто подожди, пока я не зайду к себе, если не возражаешь.
— Радость моя, я не собираюсь возражать против чего бы то ни было. Я только хочу, чтобы ты была счастлива. Я хочу забыть об этом деле и о Майкле О’Коннеле, хочу, чтобы ты защитила диссертацию по истории искусства и стала бы жить в свое удовольствие. И твоя мама хочет того же. И так оно и будет, поверь мне. Пройдет немного времени, ты встретишь какого-нибудь замечательного парня, а этот эпизод промелькнет как крошечная вспышка и навсегда останется в прошлом. Ты о нем и не вспомнишь.
— Ну да, крошечный ночной кошмарик. — Она наклонилась к отцу и чмокнула его в щеку. — Спасибо, папа. За то, что ты приехал, помог, и просто… не знаю… просто за то, что ты — это ты.
Слышать это было исключительно приятно, но он покачал головой:
— Я-то, в отличие от тебя, ничего особенного собой не представляю.
Эшли вылезла из машины, и Скотт напутствовал ее:
— Спи спокойно и позвони нам завтра на всякий случай, чтобы мы знали, что все в порядке.
Дочь кивнула, а у Скотта вдруг мелькнула мысль, зародившаяся в каком-то темном уголке его сознания. Он импульсивно сказал:
— Знаешь, Эшли, я хочу спросить тебя одну вещь.
Эшли, уже закрывавшая дверь, вернулась к машине:
— Какую?
— Ты говорила О’Коннелу что-нибудь обо мне или о матери?
— Н-нет, — ответила она не очень уверенно.
— Может быть, что-нибудь рассказывала ему во время того, первого свидания?
— Нет-нет, — покачала она головой. — А что?
— Да нет, ничего, я просто так спрашиваю. Иди к себе и позвони завтра.
Улыбнувшись, Эшли откинула волосы со лба и кивнула. Скотт сказал ей с улыбкой:
— Я долечу до дому за пару минут. Сегодня у всех полицейских выходной.
— Надеюсь, папа, ты никогда не повзрослеешь. Это было бы грустно.
Девушка взбежала по ступенькам, открыла наружную дверь, затем внутреннюю и помахала Скотту на прощание. Убедившись, что она поднимается по лестнице, он включил зажигание и выехал из-под пожарного крана, размышляя о том, откуда О’Коннелу известно, что он профессор.
* * *
— Итак, они успокоились?
— Да. Более или менее. Конечно, они не прыгали от восторга, как человек, чудом спасшийся от смерти, но в тот момент испытывали вполне понятное облегчение. Некоторые неясности и тревоги еще оставались, но в целом они успокоились.
— И напрасно?
— Стала бы я вам рассказывать эту историю, если бы это был конец? Заплатили пять тысяч баксов — и на этом все, не поминайте лихом?
— Ну да, понятно.
— Я ведь уже говорила, что это история о смерти.
Мне нечего было на это сказать. Подняв голову, она посмотрела в окно, и солнце четко высветило ее профиль.
— Вас не удивляет, — спросила она медленно, — как легко все в жизни человека может разом перевернуться с ног на голову? А что может послужить нам защитой от этого? Религиозный фанатик скажет — вера, академик — знание. Врач, наверное, выберет умение и мастерство, полицейский — девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет, а политик, скорее всего, — закон. Но на что же все-таки нам опереться?
— Я полагаю, вы не ждете от меня ответа на этот вопрос?
