— Я полагаю, вы не ждете от меня ответа на этот вопрос?
Откинув голову назад, она рассмеялась:
— Нет, конечно нет. По крайней мере, пока не жду. Эшли, разумеется, тоже не знала ответа.
В последовавшие за этим дни каждому из них пришлось пережить крупные неприятности, словно какая-то серая туча разом накрыла их всех. Скотт прокручивал в уме встречу с О’Коннелом, и ему то представлялось, что разговор ничего не дал, то, напротив, казалось, что проблема решена.
Он потребовал, чтобы дочь ежедневно подтверждала ему, что с ней все в порядке, так что они стали созваниваться по телефону каждый вечер. Эшли, несмотря на свое обостренное стремление к независимости, не возражала против этого. Между нею и матерью существовала точно такая же договоренность, но Скотт об этом не знал.
Салли вдруг показалось, что все в ее жизни пошло наперекосяк, словно зашатались все ее жизненные устои, не считая Эшли, но даже и эта опора была теперь под угрозой. Она сама понимала, что ежевечерние разговоры с дочерью вызваны желанием не только убедиться, что у той все хорошо, но и самой обрести уверенность. А инцидент с О’Коннелом, говорила она себе, это всего лишь одна из маленьких неприятностей, с какими рано или поздно приходится сталкиваться всем молодым людям.
Гораздо больше Салли тревожило, во-первых, то, что в последнее время она стала крайне неудовлетворительно работать у себя в конторе, а во-вторых, растущая напряженность в отношениях с Хоуп. Что-то явно было не так, но она не могла заставить себя сосредоточиться на этом. Вместо этого она пыталась заглушить эту тревогу работой, однако занималась делами рассеянно и беспорядочно и в результате слишком долго и скрупулезно возилась с незначительными вопросами в одних делах, не уделяя достаточного внимания более серьезным проблемам в других.
Хоуп же почти не имела сведений о том, что происходит с Эшли. Салли отделывалась лишь общими замечаниями, позвонить Скотту Хоуп не могла и впервые за все годы чувствовала себя не вправе звонить Эшли. Она погрузилась в работу с командой, готовя ее для серии решающих встреч, а также консультировала школьников, столкнувшихся с теми или иными проблемами. У нее было ощущение, что она ступает по осколкам битого стекла.
Хоуп была удивлена, получив срочное послание от старшего преподавателя-воспитателя школы. Записка была загадочно-лаконичной: «Зайдите ко мне в кабинет ровно в 14.00».
Она торопливо шла к старшему преподавателю по территории школы под синевато-свинцовым небом, по которому проносились легкие клочковатые облака. В воздухе чувствовался сердитый предзимний холод. Кабинет старшего преподавателя-воспитателя находился в главном административном корпусе, представлявшем собой перестроенное викторианское здание белого цвета, с массивными деревянными дверями и большим камином в вестибюле, в котором горело бревно. Студенты посещали этот корпус только в случае крупных неприятностей.
Хоуп поднялась на третий этаж, кивая по пути знакомым сотрудникам, и подошла к маленькому кабинету воспитателя Митчелла. Он был заслуженным ветераном школы и продолжал преподавать латынь и древнегреческий, хотя их популярность среди школьников стремительно падала.
— Вы хотели меня видеть, Стивен? — спросила Хоуп, приоткрыв дверь и просунув в щель голову.
За все годы работы в школе она разговаривала с Митчеллом раз десять, а то и меньше. Им случалось работать вместе в одной-двух административных комиссиях, и Хоуп знала, что он посещал время от времени решающие игры с участием ее команды, хотя в целом предпочитал мужской футбол. Она считала его забавным стариканом типа мистера Чипса,[20] не склонным судить других, а для нее это было определяющим в отношениях с людьми. Если они принимали ее такой, какая она есть, то и она была готова мириться почти с любыми их недостатками. Эта позиция вытекала из ее «альтернативного образа жизни», как было принято выражаться в здешних краях. Хоуп не нравилось это выражение, которое, по ее мнению, было начисто лишено всякого жизненного тепла.
— А, Хоуп! Да-да-да, заходите, пожалуйста.
Старший преподаватель Митчелл говорил слегка старомодно, удивительно точно передавая значения слов. Сленг и разговорные сокращения и упрощения он не жаловал. Проверяя студенческие работы, он украшал их сентенциями вроде: «Меня угнетают перспективы интеллектуального развития человеческой расы». Митчелл жестом указал Хоуп на огромное красное кожаное кресло, стоявшее перед его столом. Кресло поглощало человека целиком, заставляя его чувствовать себя маленьким и беспомощным.
— Я получила вашу записку, Стивен, — сказала Хоуп. — Чем я могу быть полезна?
Митчелл порылся в бумагах на столе, затем повернул голову к окну, словно собираясь с силами, и наконец произнес:
— Хоуп, боюсь, у нас большая проблема.
— Проблема?
— Да. Кто-то подал крайне серьезную жалобу на вас.
— Жалобу? Какого рода?
Митчелл поморщился, как будто его оскорбляло то, что он собирался сказать. Он пригладил редкие седые волосы, поправил очки и произнес трагическим тоном, словно сообщая о смерти близкого человека:
— Ее можно отнести к злополучному и распространенному типу жалоб на сексуальное домогательство.
В то время как старший преподаватель Митчелл произносил слова, которые Хоуп страшилась услышать всю свою сознательную жизнь, Скотт проводил консультацию с одним из старшекурсников, посещавших его семинар по истории Войны за независимость. Студент не соглашался с одним из тезисов преподавателя.
— Разве вы не чувствуете, — спросил Скотт, — что Вашингтон говорит это с осторожностью, но вместе с тем вполне убежденно?
Студент кивнул, но продолжал отстаивать свою точку зрения:
— И все равно это какое-то абстрактное теоретизирование. Попытка вычислить мотивы, возможности. Вашингтон понимал все это интуитивно.
Скотт улыбнулся:
— Знаете, сегодня вечером обещали заморозки и, возможно, снегопад. Я советую вам сесть в полночь посреди университетского двора с письмами Вашингтона и почитать их при свете карманного фонарика, а еще лучше свечи. Может быть, тогда вы увидите в них что-то новое.
— На улице, в темноте? Вы это серьезно?
— Абсолютно. При этом нужно укрыться от мороза всего лишь шерстяным одеялом, и желательно, чтобы в подошвах ваших туфель были дыры. Тогда, если вы не схватите воспаление легких, я буду рад продолжить нашу дискуссию где-нибудь в середине недели. Идет?
Не успел студент выйти, как на столе зазвонил телефон.
— Да? Скотт Фримен слушает.
— Скотт, это Уильям Бэррис из Йельского университета.
— Здравствуйте, профессор. Вот сюрприз так сюрприз.
Для любого человека, занимающегося американской историей, звонок от Уильяма Бэрриса был равноценен звонку из небесной канцелярии. Лауреат Пулицеровской премии, автор книг, ставших бестселлерами, профессор одного из ведущих национальных университетов, не раз консультировавший президентов и прочих высших чинов администрации, Бэррис славился безупречной репутацией и пристрастием к английским костюмам за две тысячи долларов, которые ему шили в Лондоне, на Савил-роу, когда он выступал с лекциями в Кембридже, Оксфорде или в каком-либо другом заведении, способном уплатить ему гонорар, выражавшийся шестизначными числами.
— Да, давненько мы не виделись. Когда же это было? На заседании какого-нибудь общества? — Бэррис имел в виду одно из множества исторических обществ, в которых состоял Скотт и которые пошли бы на смертоубийство, лишь бы заполучить Бэрриса в число своих членов.
— Да, года два назад, я думаю. Как поживаете, профессор?
— Прекрасно, прекрасно, — ответил Бэррис.
Скотт представил себе его импозантную фигуру примерно в таком же кабинете, как его собственный, но гораздо больших размеров и с секретаршей, принимающей сообщения от агентов, продюсеров, издателей, королей и премьер-министров и лихо отделывающейся от студентов.
— Да, прекрасно, несмотря на безрадостную перспективу лицезреть поражение нашей футбольной команды от двух исчадий ада — Гарварда и Принстона, и в нынешнем году это, увы, весьма и весьма вероятно.
— Может быть, на будущий год приемной комиссии удастся подыскать более толкового защитника?
— Будем надеяться. Однако, Скотт, я звоню вам не по этому поводу.
— Я догадываюсь. Чем могу быть полезен, профессор?
— Вы помните статью, которую вы опубликовали года три назад в «Журнале американской истории»? Вы писали о событиях, имевших место после сражений под Трентоном и Принстоном, когда Вашингтон принял несколько ключевых и, осмелюсь утверждать, дальновидных решений.
