— Я нашла не только пропавшую ступню. Я обнаружила целую армию кукол, все похожи друг на друга, все похоронены. Это точно должно что-то значить, тут не просто бедная маленькая девочка и ее гадкий старший брат. Словно день Страшного суда, что-то в этом роде, трубы апокалипсиса, и мертвые восстают из могил…
— Может быть, дом когда-то был фабрикой по производству кукол, — отвечает он, — и у них было много бракованных экземпляров.
Сзади с улицы доносится теперь уже слишком хорошо знакомый звук магазинной тележки. Она, спотыкаясь, перебирается через груды ломаного бетона, в спешке выскакивает за ворота.
— Эй, вы там, с тележкой! Вы же все знаете про этот дом, вы постоянно над нами смеетесь! Так скажите же, что тут смешного, что это за куклы?!
Старушка широко разевает рот и увертывается от нее, срываясь в нетвердый бег. Туфли шлепают по асфальту, аккуратно заштопанные чулки соскальзывают с коленей. Надо бы, наверное, схватить пожилую женщину, словно вора (еще бы знать, как это делается!), но вместо этого приходится воспользоваться своей сравнительной молодостью (и в самом деле! эдакая дамочка в возрасте, решившая вдруг забеременеть), чтобы обогнать беглянку и преградить ей путь. Это несложно: старушка так запыхалась, волоча полную корзинку, что, кажется, вот-вот задохнется.
— Так что это за куклы, похороненные под нашим домом? Вы знаете, так ведь?
Женщина останавливается, тяжело опирается о ручки тележки, жадно хватает ртом воздух и наконец говорит:
— Не знаю ничего ни про какие такие куклы. Зато знаю, что они перелопатили здесь каждый клочок земли и ничегошеньки не нашли. Как она и говорила: «Не поймаешь». И они и не поймали.
— Кто говорил «не поймаешь»? — спрашивает она, мысленно добавляя: «Кроме вас, конечно».
— Старая Мамаша Винн. Самая известная личность из всех когда-либо живших в округе. Ни из-за этих их футболистов, ни из-за одного проходимца никогда не случалось такого шума в газетах. Серийный убийца, так их сейчас кличут. Но тела так и не нашли, а их, должно быть, были десятки.
Вдова Винн заперла за собой парадную дверь и зашагала по улице, сжимая в руках саквояж, вишенки на шляпке покачивались в такт шагам, длинное пальто развевалось на холодном ветру. Пальто черное — ведь она вдова, вишенки на шляпке красные — нужно же добавить в окружающую обстановку немного веселья. В самом деле: никакого особого веселья в округе не наблюдается. У дверей одного из соседних домов судебные приставы загружают мебель в грузовик. Следующий дом пустует: арендаторы удрали, сильно просрочив плату за жилье. Трое детей следуют за ней по пятам, держась на безопасном расстоянии, они в чистенькой одежде, хотя при этом буквально выпадают из огромных, не по размеру ботинок. «Всё худеют, — думает она, — глаза ввалившиеся, пальчики — как куриные кости из той старой немецкой сказки про Ханса и Гретель. Кажется, там детей бросили в лесу родители, которые не могли их прокормить? Наверное, и в те времена, когда бы это ни случилось, была Депрессия, прямо как сейчас».
— Ведьма, ведьма, — слышит она позади издевательский шепот одного из мальчишек, поворачивается, вытягивает руки, скрючив пальцы, и дети бросаются наутек. Винн выпрямляется и снова превращается в уважаемую вдову, деловую женщину со своей небольшой фирмой. «Тут становится все хуже и хуже, — думает она, — скоро ваши мама и папа вас бросят…»
На железнодорожной станции вдова покупает билет до города (туда и обратно, третий класс) и вечернюю газету. Вот ее реклама в рубрике объявлений, номера абонентских почтовых ящиков. Дело процветает; похоже, единственный процветающий сейчас бизнес. Она пролистывает остальные новости. «Власти обсуждают законопроект о больницах» — гласит заголовок. Миссис Винн бегло просматривает статью, поджимает губы, дойдя до заключения: закон отклонен «как поощряющий аморальное поведение». Чье же это аморальное поведение, достопочтенные сэры? Ваше и ваших горничных? Это же не вас увольняют без рекомендаций, чуть начнет показываться живот. На той же странице результаты расследования дела об удушении: мать во сне придавила своего ребенка, и тот задохнулся. Третье такое дело на этой неделе. Она была пьяна? Муж безработный? Сколько у нее детей? Невиновна… прямо как родители Ханса и Гретель. Они-то, по крайней мере, просто оставили своих детишек в лесу.
Винн складывает газету и всю оставшуюся дорогу смотрит в окно. Поезд проезжает мимо убогих крошечных пригородов: ряды домишек, задние дворики, завешенные сохнущим бельем, и толпы маленьких сопляков. Вот они — развлечения бедноты. В кармане ни пенни, но зато куча детишек. «У нас есть паровозы, телеграф, но, подумать только, ни один всезнайка еще не изобрел какой-нибудь способ облегчить женщинам жизнь… и оставить меня без работы», — думает она.
За несколько остановок до города вдова выходит из поезда, проверяет адрес на конверте и, широко шагая, исчезает в боковых улочках. Приходится идти быстро, ведь это район трущоб, здесь опасно находиться любому, от кого хоть чуть-чуть пахнет достатком и благополучием. Небольшой домик с единственным парадным входом когда-то, должно быть, вмещал маленькую семью, а теперь он сто раз сдан и пересдан в аренду многочисленным жильцам. В конце коридора комната, в ней ее ждет клиентка. Ирландский акцент, измученный, ошеломленный взгляд, довольно симпатичная, если только вам нравятся рыжие.
Винн не теряет времени даром:
— Деньги?
Девушка с трудом отсчитывает монеты, по одной, словно выжимая капли собственной крови или молока.
— Ну, все готово?
Рыженькая кивает, в глазах стоят слезы. Она поворачивается и поднимает с убогой маленькой железной кровати мягкий сверток в детской одежде. Вдова склоняется над ним: ребенок чистенький, завернут в платок, на его губах безошибочно угадывается запах опиата и алкоголя; настойка опия — лучший друг его матери.
— Мой маленький, — говорит миссис Винн.
Еще минута, и сделка состоялась. Женщина выходит через парадную дверь, оставляя позади рыдающую клиентку, в саквояже лежит усыпленный наркотиком ребенок.
Она совсем не похожа на чудовище…
— Она совсем не похожа на чудовище, — говорит он.
Все утро они провели в архиве библиотеки, обложившись катушками микрофильмов, перед глазами проходит история, запечатленная на страницах древних газет. На большом общем столе перед ними высятся стопки фотокопий.
Самая верхняя — страница из еженедельника вековой давности, на ней черно-белый оттиск: их дом, 1890-е годы, передний дворик полон полицейских, они копают. На этой же странице другая иллюстрация: женщина средних лет в черной шляпке с каплями поникших вишенок.
«Доброе лицо; похоже, она любит детей», — вот что рассказала свидетельница А, отдавшая своего ребенка и заплатившая деньги агентству по усыновлению миссис Винн. Агентство состояло из многочисленных абонентских ящиков и одной женщины с саквояжем.
— Которая была серийным убийцей. «Избиение младенцев», «Превзошла самого Ирода в жестокости», — зачитывает он отрывки из другой газеты. — А я-то думал, шумиха в прессе — это современное явление.
— Если она и правда была серийным убийцей. Ты не забыл: оправдана за недостаточностью улик.
— Тогда что же она делала с этими детьми?
Вопрос повисает в воздухе. Он вытаскивает карикатуру, на которой изображена похожая на ведьму старая карга с вишенками на шляпе, швыряющая младенца с причала.
— Посмотри на эти документы, — говорит она. — Отметки о рождениях — пятый, шестой ребенок. «Придавленные во сне» младенцы, что бы это ни означало. Малыши, найденные на пороге церкви. В прошлом это была совсем другая страна.
— Не хотел бы я там жить.
— Даже если бы тогда мы могли усыновить целую дюжину или даже больше, было бы желание? Никто ведь не хотел незаконнорожденных, особенно если их и так было слишком много…
— Пошли. — Он встает. — Не уверен, что я смогу еще сколько-нибудь здесь просидеть.
Вернувшись домой, она отправляется во флигель, бродит там, пытаясь представить себе черное пальто, шляпу с вишенками, и, в конце концов, опять залезает в пролом и выкапывает новые куклы. Он прикатывает тачку, доверху наполняет ее находками и отвозит во двор. После всего того, что они узнали, кажется кощунством просто свалить игрушки на кирпичи или бетонную дорожку, поэтому он стелет на дно ванны старое одеяло и бережно складывает добычу туда. Потом возвращается, чтобы помочь с раскопками.
Много часов спустя, совершенно изможденные и очень грязные, они сидят на ступеньках заднего крыльца и по очереди отпивают из бутылки бренди. Лунный свет заливает их лица и ванну, наполненную маленькими белыми фигурками, — головки повернуты в сторону дома, темные нарисованные глазки наблюдают. Очень тихо, на улице почти нет машин, но в воздухе что-то безостановочно движется, словно перед глазами летают сотни мотыльков, которых можно заметить лишь краем глаза. Они ускользают из поля зрения, если попытаться посмотреть на них прямо.
