«Как он все развернул, — с горечью подумала Ирина, братнины «штандарты» пали в ее глазах. — Эх ты, баба!»
— Что молчишь, красотка?
— Я хотела попросить его, — начала было Ирина, но, опомнившись, — просить такого о чем-нибудь?! — замолчала.
Однако мать закончила за нее фразу:
— Отвезти твоего ублюдочка к Зинаиде Николаевне?
Так Маргарита Осиповна неизменно величала собственную мать.
— Что?! — Ирина встрепенулась, как воробышек. — Что?!
— Никого он никуда не повезет. Коля уехал в круиз по Средиземноморью, — с гордостью заявила Маргарита Осиповна и добавила со всей язвительностью, на которую только оказалась способна: — С молодой женой!
Ублюдочек? Формально верно: Ира умудрилась развестись с Олегом, а потом… забеременеть от него. Все верно, Славик — незаконнорожденный.
Ирина рухнула в кресло и заплакала навзрыд. Трое мужчин: Саша, Славик и Локи потратили полчаса, чтобы успокоить одну женщину, доходя в своих стараниях до самой откровенной клоунады. Климов сбегал за бутылкой водки, и неприятности отступили. Все вошло в норму.
Сейчас Саша тоже не спал.
— Ну иди сюда, — Климов притянул к себе подругу. — Ну, будет, будет…
— У… у… у нас даже квартиры нет, — всхлипывая, проговорила Ирина. — Летом Альбина вернется, что делать тогда…
— Что-нибудь придумаем, — успокоил ее Саша. — До лета, ты говоришь, не выгонят, а там… Разобьем шалаш… на крыше, а? Прорвемся!
— Ты все шутишь! — с пафосом воскликнула Ирина, но плакать перестала.
— А ты все серьезно? — усмехнулся Климов, сжимая подругу в объятиях, и, не давая ей ответить, закрыл ее рот поцелуем.
— Я даже не знаю, нужна ли тебе, — немного отстраняясь, прошептала Ира.
— А ты угадай, — также шепотом произнес Саша, вновь привлекая ее к себе.
Славик сопел и тихонько всхлипывал во сне, под боком его, свернувшись крохотным клубочком, мирно дремал рыжий — цвет на счастье — котенок.
Мальчик разговаривал с прадедом, впервые они могли общаться здесь, в комнате Славика. Дед появился не из стеллажа с книгами, а просто вошел в залитую знакомым зеленым светом спальню и присел на краешек кровати, погладил котенка, зверек даже и ухом не повел, и мальчик понял: деда видит только он.
— Тебя так долго не было, — надув щеки, начал Славик. Обижался он, конечно, притворно, потому что очень обрадовался гостю. — Я думал, что ты не придешь больше. — Долго притворяться мальчик не мог: — Как хорошо, что ты пришел, я так рад…
Дед улыбнулся, и единственный глаз его засветился радостью.
— Так ты ждал меня? А я-то, дурак старый, подумал, не нужен стал тебе, вот и не приходил больше. Ты ведь не звал.
Славик смутился. Можно было бы, конечно, не ходить вчера гулять с мамой и дядей Сашей, а остаться дома и послать сигнал деду, но… мама так хотела, чтобы они пошли все вместе, он не мог отказать ей, это было бы неправильно, так настоящие мужчины не поступают, дед бы и сам такого не одобрил. Мальчик поднял глаза на старика, тот с одобрением кивнул. С ним было легко, он знал то, о чем Славик думал, прежде чем тот успевал это высказать.
— А что ты думаешь о нем? — спросил мальчик. Старик как-то странно качнул головой, но с ответом не спешил. — Он — Тот?
— Скоро узнаешь, потерпи немножко.
— Скоро — это завтра? — не выдержал мальчик.
— То, что ты называешь словом «завтра», — это уже сегодня, — проговорил старик, и единственный глаз его заискрился лукавством. — Это взрослые придумали делить все так: вот тут черное, а тут белое, тут плохие, а тут хорошие. Дурацкое деление, правда?
Славик нахмурился.
— А ты разве не взрослый, дед? — спросил он.
— Я старый, — уточнил Осип Яковлевич и пояснил: — А человек два раза глупым бывает — когда старый да когда малый, потому что, что ты, что я — одно и то же.
— Так я что, глупый?
— Нет, просто маленький. Спи, дружок, скоро увидимся…
— Стой, стой! — воскликнул Славик и протянул руку к старику, опасаясь, что он исчезнет. Рыжий малыш, котенок Локи, завозился и поднял сонную мордочку. — Не уходи.
— Не ухожу, не ухожу. Смотри, животное разбудил.
— Я не хочу быть глупым и маленьким.
— Кому-то же надо.
Тут мальчик задал старику весьма неожиданный вопрос:
— А ты правда немцем не боялся быть?
— Помнишь?
Деду польстили слова внука. Дело в том, Осип Яковлевич, человек очень немногословный, единственно кому и рассказывал что-нибудь о своей жизни, так это правнуку. Однажды старик поведал Славику о том, как маленьким он со сверстниками, такими же деревенскими мальчишками, играл в войну.
Шел шестнадцатый год, быть германцем не хотел никто, а когда жребий выпал на Оську, так прозывали деда товарищи, тот сколотил отряд из таких же неудачников, вытянувших короткую соломину. Последних оказалось вдвое меньше, чем «православных», так как некоторые «германцы», не пожелав смириться с доставшимся жребием, просто убежали, однако оставшиеся сражались с такой яростью, что скоро загнали противников за можай.
— Нет, — ответил дед, — не боялся. Если выпал тебе жребий, так уж того не миновать, а и не то важно, что тебе судьба отвела, а то, как ты тем распорядиться сумеешь… Мал ты еще, — с сожалением добавил дед Осип, — не поймешь, поди.
— Дед, стой, дед!..
Старик исчез, и Славик понял, что продолжает находиться внутри своего сна. Он скоро успокоился, осознав, что все равно дед приходил… по-правдашному.
День выдался по-настоящему летний: солнечный и жаркий, и если бы не ветер, дувший с океана, даже самому выносливому человеку едва ли оказалось по силам выносить духоту. Из-за ослепительно яркого света маленькая деревянная, как и весь поселок, в центре которого она располагалась, церковка казалась белой — здание недавно срубили, и стены не успели еще потемнеть от дождя и ветра.
В городке Санта-Крус, что означает Святой Крест (подобных названий пруд пруди в Калифорнии), почти половину населения составляли испанцы или метисы-полукровки, потомки конквистадоров и мексиканок, народ вороватый и в общем-то покорный, хотя при случае склонный к бунту; последнее ввиду слабости к бредням проповедников всех мастей.
Несмотря на то что день был воскресный, жизнь в городе замерла, никто не прогуливался по улицам, кланяясь соседям и знакомым, встречаемым на пути, ни один человек не осмеливался высунуть нос из своего жилища. Те, кто сделал это, были уже мертвы — ребята Джеффри Бладэкса шутить не любили: любой, кто оказывал сопротивление или просто проявлял непочтение к Кровавому Топору, подлежал немедленному умерщвлению.
Вожак оставался глух к плачам сирот и стенаниям вдов. Если смерть и спускалась на землю в облике, напоминавшем человеческий, то была она не одетой в белое старухой с косой, а среднего роста широкоплечим бородатым мужчиной в замше и пропыленной шляпе, восседавшим на гордом жеребце по кличке Вельзевул, хотя всадник куда вернее заслуживал такого прозвища, чем конь.
Внешне и вид и снаряжение Джеффри Маккоя (так прозывался Бладэкс большую часть своей жизни) ничем не отличались от того, что носили и возили с собой десятки и сотни тысяч искателей удачи — сильных, смелых и решительных парней, готовых всегда схватиться за рукоять кольта или «смит-и-вессона». Здесь-то как раз и начинались, да и кончались, различия, точнее, различие, всего одно, зато весьма существенное. На поясе Бладэкса отсутствовала столь привычная кобура, а к простому седлу пастуха-ковбоя прикреплялись длинные кожаные ножны, в которые вставлялось крепкое, точно железное, древко страшного оружия, название коего стало частью прозвища хозяина[15]. Двустороннюю секиру Маккой, сын кузнеца, сработал сам, но… все по порядку.
Отец его, уроженец Новой Англии, получивший наследство от бездетной родственницы, оставил ремесло и в годы войны между Севером и Югом преуспел, торгуя оружием, которое продавал с равным усердием как своим, так и южанам.
В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году он попал под суд, но сумел избежать наказания.
Джеффри не пошел по стопам отца, деньги мало привлекали его. Поучившись немного в Колумбийском университете, он отправился искать по свету счастья и в тысяча восемьсот семидесятом году нашел его. Женившись, Маккой-младший остался в благодатной Калифорнии. Через восемь лет скончался отец, оставивший сыну недурной капитал и… огромный изумруд.
В детстве Джеффри Маккой никогда не только не видел реликвии, но даже и не слышал о ней. Он не сомневался, что отец отобрал камень у кого-нибудь или купил по дешевке. Однако, если верить посмертной записке отца, он, а стало быть, и Джеффри являлись потомками старинного рода норманнских баронов Монтвиллей. Сам отец, как говорилось в послании, потратил, к немалому удивлению сына, несколько лет на то, чтобы отыскать хоть кого-нибудь из потомков древнего рода, но не имел в том успеха.
