Взяв портфель, она до отказа набила его бумагами, встала и быстро вышла из комнаты, схватив по пути пальто. Контора уже опустела, Салли заперла ее, спустилась по лестнице и вышла на улицу. На мгновение ее пронзил холод, все слегка закружилось перед ее глазами, и она даже не сразу вспомнила, где припарковала машину. Ее охватило чувство, близкое к панике. Салли сделала резкий вдох, сжав руки в кулаки, и вдруг почувствовала острую боль. Сердце колотилось в груди, в висках стучало. Она оперлась рукой о стену, чтобы не потерять сознание.
«Возьми себя в руки, — приказала она себе, — соберись и действуй осмысленно!»
Автомобиль ее находился там же, где всегда, — на стоянке. Салли застегнула пальто и восстановила дыхание. Тяжесть в груди и в желудке уменьшилась. Но теперь у нее появилось ощущение, что рядом кто-то есть. Она резко обернулась, но увидела лишь несколько студентов, выходящих из кафетерия. На главной улице города транспортный поток. Все как всегда. Около старого театра на противоположной стороне улицы остановился автобус, свистнув воздушными тормозами. Насколько она могла видеть, все шло своим обычным чередом. Всё в порядке, на своем месте, нормально.
Не считая того, что все было в беспорядке, перепутано и ненормально.
Глубоко вздохнув еще раз, Салли твердым шагом направилась к стоянке. Ей хотелось кинуться бегом, но она сдерживалась и старалась не ускорять шаги. Вечерняя темнота сгущалась вокруг нее, и лишь тусклый свет уличных фонарей и витрин магазинов давал какое-то убежище от наступающей ночи.
* * *
— Знаете, несмотря на это так называемое разрешение со всеми подписями, мне не очень-то хочется пересказывать вам то, что мне сообщили конфиденциально.
— Конечно, это ваше право. В вашем положении это совсем непросто, — подхватил я, изображая полное понимание и согласие, но стараясь в то же время внушить ему нечто прямо противоположное.
— В самом деле?
Психолог был маленький и какой-то с виду проказливый. Тронутые сединой вьющиеся волосы топорщились непослушными прядями, создавая впечатление, что они прикреплены к неординарным идеям, конфликтующим друг с другом в его черепной коробке. Вдобавок он носил очки, делавшие его немного похожим на жука, да и манеры у него были чудаковатые. Высказав какую-либо мысль, он еще какое-то время помахивал рукой, словно запечатлевая сказанное в воздухе.
— В конце концов, — произнес он, — я не уверен, что воздействие, оказанное О’Коннелом на этих людей, полностью исчерпало свои возможности.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.
Он вздохнул:
— Я думаю, что их встречу с ним можно, помимо всего прочего, уподобить автокатастрофе — по вине нетрезвого водителя, например. В тот момент они пережили испуг, растерянность, возмущение — все, что хотите. Но последствия катастрофы будут сказываться еще много лет, может быть до самой смерти. Их жизнь изменилась. Им предстоит еще долго копаться в обломках и страдать. Вот что мы имеем в данном случае.
— Но…
— Я не уверен, что имею право говорить об этом, — бросил он. — Некоторые вещи, произнесенные в этом кабинете, должны оставаться в тайне, даже если я и помогу вам с вашей книгой. Но и в этом я не уверен. Этот вопрос надо как следует продумать. И чего мне уж совсем не хочется — так это ляпнуть что-нибудь такое, из-за чего мне потом пришлют повестку в суд или явится парочка детективов типа лейтенанта Коломбо в плохо сидящих костюмах и начнут строить из себя дурачков. Так что извините.
Я вздохнул, не зная, злиться на него или отнестись к его принципам с уважением. Он широко улыбнулся и развел руками.
— Ну ладно, — сказал я. — Но чтобы моя поездка к вам не была совсем уж напрасной, может быть, вы просветите меня насчет неизлечимой любви О’Коннела к Эшли?
Психолог фыркнул, неожиданно рассердившись:
— Любви? Господи, да какое отношение ко всему этому имеет любовь? Психологический портрет Майкла О’Коннела исчерпывается одним словом: одержимость.
— Ну да, — отозвался я, — это вроде бы ясно. Но чего именно он добивался, что им двигало? Это нельзя назвать желанием, страстью или стремлением к наживе. И вместе с тем, исходя из того, что мне известно, можно сказать, что все это присутствовало. — Он откинулся на спинку кресла, затем резко подался вперед. — Вы хотите получить конкретный и однозначный ответ, а это невозможно. При ограблении банка или нападении на продавца в ночном магазине цель ясна, как, в общем-то, и при торговле наркотиками. То же самое можно сказать о серийных убийствах или повторных изнасилованиях. Все эти преступления нетрудно охарактеризовать. В данном же случае не так. Любовь, о которой твердил Майкл О’Коннел, была преступлением против личности. И значит, преступлением гораздо более серьезным и разрушительным.
Я кивнул и хотел было продолжить разговор, но он отмахнулся от меня уже знакомым мне жестом.
— Вам не следует забывать еще одну вещь, — произнес он, поколебавшись. — Майкл О’Коннел был… — он глубоко вздохнул, — непреклонен и безжалостен.
Впервые за всю свою не такую уж долгую жизнь Эшли почувствовала, что ее мир стал не только невероятно маленьким, но и предельно скудным и в нем просто не осталось уголка, где можно было бы свободно вздохнуть и собраться с мыслями.
Продолжались мелкие неприятности, свидетельствовавшие о том, что за ней наблюдают. Телефон превратился в затаившегося врага, молчащего или тяжело дышащего. Компьютеру она больше не доверяла и даже не заглядывала в почту, потому что было неизвестно, кто послал то или иное сообщение.
Она сказала домовладельцу, что потеряла ключи от своей квартиры, и он прислал слесаря, который поставил новый замок, хотя она и сомневалась, что это что-нибудь даст. Слесарь сказал, что смена замка может стать препятствием для многих, но только не для человека, который знает толк в таких вещах. О’Коннел, скорее всего, относился к людям, знающим толк в таких вещах.
Некоторые из ее сотрудников в музее стали жаловаться, что они получают странные анонимные звонки и ошеломляющие письма по электронной почте, в которых говорится, что Эшли строит козни у них за спиной и порочит их перед начальством. Эшли уверяла их, что это выдумки, но чувствовала, что ей не очень-то верят.
Совершенно неожиданно как-то утром сотрудник-гей обвинил ее в том, что она тайный гомофоб. Обвинение было настолько нелепым, что ошарашенная Эшли даже не нашлась что ответить. День или два спустя чернокожая сотрудница отказалась пойти обедать вместе с ней и бросила на Эшли гневный взгляд. Когда Эшли попыталась выяснить, в чем дело, та с пафосом объявила:
— Нам с тобой не о чем говорить. Оставь меня в покое.
После вечерних занятий по творчеству современных европейских импрессионистов преподаватель пригласила Эшли в свой кабинет и предупредила, что ей грозит отчисление, если она не начнет посещать занятия.
Эшли смотрела на преподавательницу как громом пораженная. Та, отвернувшись, рылась в груде бумаг, слайдов и больших художественных альбомов в глянцевых обложках. У Эшли все поплыло перед глазами, она стала искать, на чем бы остановить свой взгляд и прекратить это кружение.
— Это какая-то ошибка, — возразила она. — Я была на всех занятиях. В списках посещаемости, в самой середине, стоит моя роспись.
— Пожалуйста, не лгите мне, — оборвала ее преподавательница.
— Но я не лгу!
— Один из ассистентов собирает списки и относит их в канцелярию, — холодно произнесла преподавательница. — Было прочитано более двадцати лекций с демонстрацией слайдов, и ваше имя встречается только в двух списках, причем один из них сегодняшний.
— Я посещала их все! — умоляла Эшли. — Ничего не понимаю! Давайте я покажу вам свои конспекты.
— Конспекты за вас мог сделать кто-то другой. Или же вы могли попросту у кого-нибудь списать.
— Но я сидела на лекциях, честное слово! Это какая-то ошибка.
— Ну да, ошибка, как же! Виноват колледж, — саркастически парировала преподавательница.
— Профессор, я подозреваю, что кто-то нарочно вычеркнул мое имя из списков посещаемости.
Преподавательница заколебалась, затем покачала головой:
— Никогда не слышала ни о чем подобном. Кому и зачем это могло понадобиться?
— Это мог сделать мой поклонник, получивший отставку, — сказала Эшли.
