— Вальк, а в комитете чего, все такие… умные?.. Не, я без хохмы, серьезно. Ты вроде наркоманов ловил, когда ж так по-английски-то насобачился?
Богданов потупился, но причиной тому была вовсе не ложная скромность, вызванная завышенной оценкой собственных достоинств, а нечто иное.
— Ну, я… — вяло начал он. — Диссидентами одно время занимался, с ними не просто.
— Вона…
— Знаешь, — осмелев, продолжал майор, — я никак не мог понять: на кой черт нашим руководителям было все подряд запрещать? Девяносто девять процентов того, что вырабатывали мозги граждан инакомыслящих, мало чем отличалось от продуктов деятельности их организмов. Большинство этих ребят просто не смогли бы жить, если бы не существовало возможности удовлетворять зуд в заднице путем пробивания лбом стенок, а именно об этом наши партия с правительством и заботились. Творцы, елки-палки, такую чушь писали, а я читай.
Козлов утер выступивший на лбу пот.
— Ну ты и дал. Насчет творцов — верно, теперь им хуже стало. Раньше они как бы на пустыре вопили, их слышно было, а теперь в хоре, ори не ори… — он махнул рукой. — Э-эх! Жаль, одну только взял, не знал я… Давай-ка вздрогнем…
Он тяжело вздохнул, разливая «Смирнофф» по стопкам.
Когда с водкой было покончено, воцарилась длительная, ничем и никем не прерываемая пауза, нарушил которую Козлов.
— Если все верно, тогда этот камень — большие бабки, старик, — усталым тоном проговорил Роман, глядя куда-то в сторону. — А ты сам знаешь: где большие бабки, там игра по-крупному, а в ней ставки…
Услышав про деньги, Валентин помрачнел.
— Ты меня не выручишь? — попросил он с надеждой.
Не впервые задавал Богданов подобный вопрос старому другу. На сей раз речь шла о немалой для майора сумме.
«Неужели Ромка потому и отговаривает меня, что жмется, жалеет бабок? — с разочарованием подумал Валентин. — Не даст?»
Процент же, как настоящий человек действия, не любил долго раздумывать. Пока армейский приятель пребывал в душевном волнении, хозяин квартиры принялся вращать диск находившегося тут же на кухне телефона. Разговор длился недолго.
— Что?! — воскликнул Валентин, когда товарищ повторил названную телефонисткой цифру. — В один конец?! Может, есть какие-нибудь другие рейсы? Подешевле?
— Дешевле только, где зеленое море поет, — ответил Роман, положив трубку, и пропел: — Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги… — Понимая, что товарищу не до шуток, он пояснил: — Если на крыле полетишь или под крылом, выйдет очень дешево, а традиционным способом — получается круглым счетом штукарь грина… в оба конца.
«Тут и сел печник», — сказал в свое время поэт. Эта фраза как нельзя точнее выражала состояние Валентина Богданова… Сколько можно у Процента одалживать?
Тем временем Роман достал бумажник и, вынув оттуда нетолстую пачку стодолларовых купюр, отсчитал пять штук и вполне деловым тоном проговорил:
— Командировочные. Билет тебе завтра завезу или Мишаню пришлю… Ты на меня так не смотри, следующий рейс в воскресенье, так что время есть.
— Спасибо, Ромка, — проговорил Богданов еле слышно. — Я отдам, отдам, как только…
— Старик, — успокоил товарища Козлов, — считай, что это мой подарок… — Он усмехнулся и, покрутив пальцем у виска, добавил: — Саньке Климову на лечение… Кончай бузить, не надо мне твоих благодарностей. Поеду я… А если есть охота, скатаемся со мной, репетицию посмотрим?
Почувствовав, что Роману очень не хочется ехать в театр, Богданов, не зная, как отблагодарить друга, решил хотя бы составить ему компанию. К тому же… все так просто решилось с поездкой в Анадырь. Можно немного и проветриться.
Сборы были не долги, через пять минут БМВ Козлова уже выруливал со двора.
Огонь отступал нехотя, пядь за пядью, отдавая, казалось бы, навсегда завоеванную территорию. Временами он останавливался, шипя, разгорался ярче, будто бы собираясь всерьез дать бой противнику, заставлявшему его с позором, поджав хвост, покидать поле битвы.
Прошло немало времени, прежде чем пламя, наконец, исчезло, оставив вместо себя множество, с каждой секундой становившихся все слабее и слабее, вспыхивавших зловещим сиянием меркнувших один за другим светлячков, меньших братьев своих, — глаз, с помощью которых, затаившись под землей, оно долго еще могло наблюдать за теми, кто остался на поверхности. Огонь ушел, но не сдался, не отказался от планов уничтожить жертву, но для этого теперь следовало одолеть ее неожиданного союзника…
Стало легче, а до тех пор кошмар повторялся вновь и вновь, и от него не было нигде спасения. Похожие друг на друга, постоянно повторяющиеся картины (сцены из жизни других людей, давно умерших и превратившихся в прах), выстраиваясь всякий раз в иной последовательности, перемежались другими, второстепенными, а то и просто отдельными, ни с чем, казалось, не связанными фрагментами. Затем строй рассыпался, и странноватая мозаика бреда складывалась вновь, но уже в иной последовательности.
Все, что творилось в воспаленном сознании, по временам словно бы и не принадлежавшему самому Климову, подчинялось воле лишь одного человека, зловещая фигура которого появлялась неизменно в тот момент, когда нужно было, образно выражаясь, сменить декорации и сыграть иную картину представления, ведущим, а, наверное, и режиссером которого являлся магистр. Он раскидывал руки, и руны на внутренней стороне его мантии складывали в слова и строчки, образовывали целые предложения, написанные на странном, но каким-то непостижимым образом понятным Климову языке. Затем в руке фокусника появлялся, уже ставший привычным, огромный стеклянный шар, который маг, как всегда, легко держал кончиками пальцев. Зеленый свет заливал все вокруг, а потом сияние рассеивалось, и Александр больше не чувствовал себя собой, становясь в очередной раз кем-нибудь другим.
Когда всепожирающий огонь отступил под землю, магистр исчез навсегда, и вместо него появился идол — каменная баба с очень похожим на маску сморщенным старушечьим лицом, раскосыми глазами и прядями жидких, словно бы облитых маслом волос.
В глазах «идола» вспыхнули едва различимые искорки живого тепла, растрескавшиеся губы тронуло нечто вроде слабой улыбки. Старуха произнесла слово, которое, как подумал Климов, призвано было служить выражением одобрения. Затем «идол» издал звук — что-то вроде «кхе-кхе-кхе», и Климов почувствовал под головой сухую, костистую ладонь, приподнявшую его голову. Другой рукой старуха поднесла к Сашиным губам какой-то сосуд — чашу или кружку, в нос ударил очень резкий, но приятный запах. Климов почувствовал, как терпкая жидкость вливается в рот. Он сделал несколько глотков, и мягкий туман потихоньку окутал его сознание. Больше всего Саша боялся заснуть, но напиток сделал свое дело, и он, впервые за тысячу лет, спокойно уснул без сновидений.
Барон Рикхард, еще весной ладившийся ехать ко двору герцога (как-никак юному Роберту осенью сравняется пятнадцать, пора становиться взрослым), слег и несколько месяцев не поднимался с постели. Однако, видно, все еще надеясь, что ему полегчает, барон не отдавал Роберту приказа ехать.
Баронессу-святошу никто и в грош не ставил, пусть сидит себе запершись в компании Бертфриды и дурочки Гунигильды, — та недавно родила, и теперь женщины тетешкались с ее дочкой. Адельгайда заявила, что ребенок блаженной дан Богом, ибо госпоже был сон, в котором белый ангел, явившийся к ней в образе странника, сказал, что скоро настанет избавление для страждущих, но накануне светлого дня Господь, прежде чем прийти и покарать грешников, обязательно даст свой благостный знак.
Вообще-то всем известно, что любого ребенка дает Бог. И чем дитя Гунигильды, прижитое, как говорили, от учителя мальчиков Петра Беззубого, лучше других?
Однако, когда Петр, напившись, сорвался со стены (случилось это как раз на следующий день после рождения девочки), многие начали прислушиваться к бредням госпожи. И следом, будто сквозняк, которым нет счета в тесных, сырых помещениях донжона, пополз, становясь все упорнее, ширясь день ото дня, слушок, будто под освобождением страждущих ангел, посетивший Адельгайду, имел в виду смерть барона.
Тут еще следует вспомнить, что Петр приземлился столь неудачно, что раскроил череп. Само по себе это никого не огорчило, а многих, как, например, Арлетт, которую старик постоянно прижимал при встрече, намекая на некий неоплаченный должок, даже обрадовало. Однако… воин умудрился упасть так, что струйки крови, вытекавшие из ран, засохнув, образовали нечто вроде рогов на его голове.
Первым, вернее, первой, кто оказался возле трупа, была Мелитена Гречанка, женщина набожная, строго придерживавшаяся римского канона. Сказанное ею слово «козлище» повторяли и другие, уверяя потом, что оно «шло с неба».
