— Ты была с ним?! — воскликнул Губерт, вскакивая со старой поломанной бочки, на которой сидел.
— Была? — удивилась Арлетт. — И была и бываю. Разве ты не знал? — Не дав молочному брату прийти в себя, она продолжала: — Мама не велела мне отказывать ему. Она заставляет меня умываться — терпеть не могу плескаться в воде! — и надевать чистую рубашку. К чему мыть лицо, если Роберт на него и не смотрит?
Даже при столь тусклом освещении видно было, как поразили Губерта эти слова. Арлетт же произведенный эффект показался явно недостаточным.
— Он говорит, что я красавица, а сам разворачивает меня носом в одеяло и задирает юбку… Ну хотя бы не ложится сверху, как Райнульф, тот как навалится… Я все думала, он меня раздавит, хорошо хоть это длилось одно мгновение, не то бы мне и не выжить под его брюхом. Я даже рада, что он нагрубил Петру… Ой, что я говорю?! — Арлетт несколько раз быстро перекрестилась. — Это все из-за того случая с его товарищем Арнольдом… Помнишь, как Райнульф хотел убить меня? Мы с мамой искали убежища у госпожи, а эта святоша заявила, что на все воля Господа, что, мол, прилепится жена к мужу и все такое. Просто старуха ненавидит меня и маму за то, что барон оказывал нам внимание… Ха! Разве можно сравнить это страшилище и мою маму?
— Ты сказала — нам? — переспросил Губерт. — Но барон же не встает с постели…
Арлетт едва сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Не встает с постели? — переспросила она и покачала головой. — А разве надо непременно вставать с нее?
— Но я думал… надо… надо двигаться…
— Вовсе не обязательно, — прыснула вдовушка. — Барон любит, чтобы с ним поступали, как с господином, а для этого совсем не нужно, как ты говоришь, двигаться… Ладно, пора идти, а то скоро на улице стемнеет, мать, чего доброго, кинется меня разыскивать, к тому же, ты прав, здесь отвратительно воняет.
Арлетт встала со старого пивного бочонка на много меньшего, чем тот, на котором ерзал Губерт, ожидавший от этого вечера много и совершенно обескураженный откровениями подруги. Пожалуй, он был даже рад, что она решила уйти, но в то же самое время не хотел расставаться с ней. Робость сковала тело, заставила Губерта онеметь.
— Постой, — наконец решился он. — Постой!
Женщина остановилась, она, пожалуй, не слишком спешила. Какое удовольствие возвращаться в каморку к матери?
Не больше оснований для спешки имел и Найденыш. Прудентиус, вне сомнения, уже напился, опять заведет речи о Боге и дьяволе. Черт возьми, до чего же скучны старики!
— Ну что?
— Возьми его, — проговорил Губерт, протягивая ожерелье Арлетт. — Возьми, оно твое, я хочу, чтобы оно было твоим, я не боюсь наказания, я хочу знать, что оно у тебя, что оно касается твоей кожи или что ты трогаешь его своими пальчиками и… и… может статься, вспоминаешь обо мне.
Столь продолжительная речь, казалось, немного удивила рыжеволосую красотку. Она взяла ожерелье и вновь надела на шею. А Губерт, стараясь не смотреть на нее, продолжал:
— Мне., мне ничего от тебя не надо, Арлетт, я… я…
— Не хочешь даже взглянуть на то, как смотрится на мне твой подарок? — спросила она, но Губерт упорно не поднимал взгляда. Тогда она сказала со вздохом: — Я еще долго не смогу носить его, смотри сейчас, а потом… кто же знает?
В голосе Арлетт звучала обреченность, этого Найденыш выдержать не смог; он поднял глаза и… замер на месте, окаменел, точно жена Лота. Рыжая чертовка Арлетт приподняла подол платья, обнажив стройные ножки: тонкие лодыжки, детские коленки, гладкие крутые бедра. Оторваться от такого зрелища Губерт был не в силах.
— Разве оно и я не достойны друг друга? — спросила Арлетт и медленно повернулась спиной, при этом, очевидно от волнения, еще чуть-чуть приподняв юбку.
Казалось, снаряд с греческим огнем угодил в голову Губерта, пробив череп и взорвавшись в мозгу вспыхнувшим жарким пламенем. Всего-то два или три шага разделяли их с Арлетт, и он, не помня себя, рванулся к ней, схватив нежную плоть жесткими пальцами, привычными больше к мечу и конской сбруе, чем к бархатной женской коже.
— Арлетт, любимая!… — повторял шепотом Губерт.
— Ой, — вскрикнула она и прошептала: — Ну не так же, что ты, не спеши… О-о-о!..
Не сразу дошло до Губерта и Арлетт, что крики людей в осветившемся многими факелами подвале обращены именно к ним.
— Вот они! — раздался торжествующий голос Гвиберта. — Я же говорил тебе!
— Попались птички! — прохрипел Роберт и повторил еще более злорадно: — По-па-а-ались!
Солнце высоко. Но холодно объятое белым пламенем сознание. Трепещущий свет заполняет разум, мерцают в холодней черноте звезды, гулок мертвый лес вдалеке. От края до края ровнб одеяло голубого, нетронутого, никем не потревоженного снега. Нет ни прошлого, ни будущего. Никогда не наступит день завтрашний, зато и нет тревоги, нет вечного острозу-бенького грызуна-вопроса: а так ли я поступил?
Только одно и осталось — бежать по бескрайней равнине, парить в безмерной вышине. Никуда не надо возвращаться, потому что ничего нет, все разом и свое и чужое.
Вспыхнуло небо огнем. Содрогнулась земля. Красным сделался снег. Оборвалось сердце.
Но что это?
Заиграла флейта менестреля… или это дудочка пастуха? Но нет, голос скрипки вторит ей, звенят искристо колокольчики…
Карнавал?
Представление сейчас начнется.
Так оно все-таки состоится? А как же зверь, оставивший только хаос и разрушение у себя за спиной? Проснется ли он в доме, залитом зеленым светом?
Где братья мои и сестры, что жили со мной в лесу?
Их больше нет, Ящерица, их больше нет! Беги быстрее, здесь нельзя оставаться. Сейчас сюда придут! Проснись, черт, проснись!
Я не хочу!
Змея. Змея сияет тусклым золотом шкуры. К ней нельзя прикасаться, под страхом смерти… Веки очень медленно двигаются, как застывшее желе, как куриный жир в сковородке…
Грядет ночь и с ней легион снов…
Так не хочется просыпаться!..
— Да проснись же ты, мать твою! Валька, сукин сын! Брошу тебя к чертовой матери!
— There’s been a slaughter here![31]
— Чавось-чавось? Вы уж, пожалуйста, по-нашенскому говорите, мы по-иностранному не размувляем.
Майор с удивлением уставился в ехидно-услужливую физиономию Романа. Тот, несмотря на некоторую строгость, которую пытался напустить на себя, ни в коем случае не сердился, его скорее забавляла ситуация — здоровый мужик взял и заснул на репетиции, как старый дед.
Прогон шоу закончился, но артисты расходиться не спешили. Одни, несомненно, играли в сценических костюмах, а другие… тут было не совсем ясно, что же на них надето — собственная ли домашняя одежда или же они облачились так согласно замыслу режиссера и художника.
Что же касается одеяний дамского контингента, тут фантазии творца и вовсе не пришлось отправляться в дальнее странствие — совершенно обнаженные (если не считать крошечных трусиков) тела большинства девушек были лишь слегка прикрыты чем-то очень воздушным. Теперь некоторые из исполнительниц, стремясь скорее согреться, набросили на плечи позаимствованные у мужчин пиджаки и куртки. Словом, ничего нового, чего не скажешь о декорациях, поражавших не столько художественным, сколько техническим решением.
На сцене находились обычные на первый взгляд театральные станки, покрытые черным бархатом. В качестве половиков служили коврики и дорожки (по-ви-димому, так же как и бархат, синтетические). Во время представления эти ординарные, казалось бы, декорации трансформировались, образуя собой то лестницу, то горы, то замок, то корабль…
«Не все же время я спал? — спросил себя майор. — Тогда почему я ничего, кроме этой техники, не помню?»
И в самом деле странно, что-то же должно было остаться в памяти? Хоть какие-нибудь монологи героев, может быть, танцы, трюки. У майора создавалось впечатление, что он спал… находясь одновременно в реальности, так как то, что он видел, физически невозможно было показать в театре. Даже в кино и то, наверное, трудно. Богданов нахмурился, увидев голо-графический экран в глубине сценической коробки, прямо на черном заднике.
«Очевидно, именно благодаря этой штуковине они и добиваются такого эффекта, — подумал Валентин. — Однако при чем тут ящерица? Ромка говорил, что спектакль про ящериц?.. Хотя когда это он мне говорил?.. Чушь какая-то… Никакие ящерицы и змеи тут ни при чем.
— Мог бы и разбудить меня… — недовольно пробурчал Богданов. — Я давно заснул?
— Не знаю, — Роман пожал плечами.
— Как это?
— Как началось, Шаркунов позвонил, велел срочно приехать, вопрос один решить надо было…
— А ты давно вернулся? — спросил майор в надежде хоть что-нибудь прояснить для себя.
— С полчаса уже, — скосив глаза на циферблат «Сейко», бросил Козлов и продолжал: — Зашел, вижу, ты сидишь… вроде смотришь. Потом все вышли, а тебя все нет и нет…
