Мы вышли из леса, и он на минуту смолк, оглядываясь. Потом втянул воздух ноздрями. В этом было уже не упоение, а голодная чувственность.
Мы вышли на окраину какого-то совхоза, от ближайшего барака тянулся жидкий дымок. Я невольно принюхался и проглотил слюну. Все-таки не ели с утра, а такие прыжки отнимают уйму сил, не говоря обо всем остальном.
Это была рабочая столовая, был час дня, и очередь к раздаче тянулась на улицу. Радимов почти бежал, размахивая руками и что-то радостно выкрикивая. На него оглянулись и — узнали. Я-то думал, что по обыкновению он встанет в хвост, но он кинулся к дверям, расталкивая тех, кто не успел расступиться, а в дверях оглянулся.
— За мной, мой верный Панчо! Она — здесь!
И исчез внутри барака. Я видел, как, ломая очередь, все кинулись за ним, что-то крича и восклицая. К нему тянулись какие-то бумаги, письма, не то для автографов, не то на подпись, и он подписывал, не глядя, и старики радостно улыбались, старушки вытирали глаза, а молодежь просто аплодировала. Потом я узнал, что он предлагал жителям своего края все прошения иметь всегда при себе, потому что он сам обязательно их найдет. Дайте только срок…
— Мария, ты здесь? — кричал Радимов, проталкиваясь. — Я знаю, ты здесь! Я искал тебя, Мария! Ты помнишь меня?
Наконец он прорвался за прилавок раздачи, исчез на кухне… И вдруг стало тихо. Я только услышал его прерывающийся от волнения голос.
— Мария… Я искал тебя! Ты помнишь меня? Помнишь? Да, я никогда не успевал жениться на тебе, потому что всегда был призван и не мог развестись в моем положении, но ты не можешь не помнить, как мы любили друг друга, когда я был на государевой службе в Саратове, а потом отбил тебя у Стеньки вместе с персидским золотом, которым он тебя осыпал! Только не говори, что не помнишь или не знаешь, не совершай непоправимого!.. Паша, где ты? Радость-то какая! Мария нашлась! Не плачь, моя родная, не плачь, ты же помнишь, когда я умирал от ножа убийцы, подосланного моим врагом, и обещал, что обязательно найду тебя в другой жизни, тебя и Пашу, он ведь тоже здесь! Иди сюда, Паша… Пропустите его.
В мертвой тишине я протолкался в посудомойку и увидел Радимова, стоящего на коленях на скользком, залитом грязным жиром полу, среди смрада, пара и грязной посуды, перед юной девушкой, машинально вытиравшей руки об испачканный передник. Радимов плакал, прижимаясь лицом к ее коленям, то целовал ее ноги, то смотрел снизу вверх, беспорядочно лепеча что-то вовсе уже нечленораздельное и не поддающееся пониманию. Всхлипывали женщины, сурово поджимали губы мужики, а сама Мария испуганно оглядывалась, не зная, куда деваться.
Так я увидел ее впервые. Впрочем, мне все же показалось, что я ее уже видел где-то. И никак не мог вспомнить, где именно.
Я оглянулся на окружающих. По-видимому, они были приучены своим вождем к подобным действам и ничему давно не удивлялись.
Радимов, сделав паузу, встал. И взял ее за руку.
— Пойдем со мной, Мария! — сказал он. — Отныне мы с тобой не расстанемся до конца этой жизни. Я тебе обещаю!
Она испуганно оглянулась. Все-таки она была прехорошенькой с заплаканным личиком и закушенной губой. И не старше семнадцати…
— Мама! — позвала она. — Ой, я не знаю!
— Иди, дочка, иди! — кивнула грузная повариха в грязном халате и разрыдалась, обняв свое сокровище.
Я смотрел на Радимова во все глаза. Поймал себя на мысли, что откровенно им любуюсь и разделяю общее восхищение, граничащее с преклонением. Его лицо светилось. От него исходило радужное сияние, в котором меркли другие глаза и лица. Он взял девушку за руку, подвел ко мне.
— Вот Паша, Мария!.. Ты его помнишь?
Она испуганно, приоткрыв ротик, взглянула на меня, потом снова уставилась на него, не в силах оторваться.
— Идемте! — сказал Радимов собравшимся. — Идемте все! Разделим эту великую радость.
Мы шли день и шли ночь. Расстояние, которое наш вертолет преодолел за час, предстояло пройти за сутки. Но никто не чувствовал усталости. Казалось, наш предводитель заряжал всех, кто к нам присоединялся, космической энергией. Быть может, кто-то отставал либо сворачивал, я не видел, зато видел пополнявших наши ряды. Люди, как правило, ни о чем не спрашивали. Просто вставали в строй. Да, это была уже не бесформенная масса, а колонна с шеренгами. Все были заворожены, особенно ночью, неким свечением, исходившим от Радимова, и шли за этим неземным светом, не зная куда…
Всю ночь шел дождь. Мария сняла свои резиновые сапоги, Радимов тоже снял и забросил в кусты десантные, с ремешками, сапожки, и все тут же последовали их примеру. Люди по-детски смеялись, шлепая по лужам, мужчины, опять же по примеру нашего вождя, подхватывали своих дам на руки, относили в кусты, потом снова догоняли нас — мокрые, измазанные и счастливые.
Утром мы вышли на шоссе. Оно было еще пустынно, но впереди, над далеким городом вдруг возникла гигантская радуга, как бы зовущая нас под свои своды.
— Радуга! — засмеялся, потом заплакал Радимов. — Смотрите! Это знак!
И мы уже не шли, летели, не сводя глаз с этого небесного знамения.
Между тем его везде искали. Без него все срывалось, останавливалось и разваливалось. Из центра непрерывно шли правительственные звонки и телеграммы. Был создан поисковый штаб, подключены органы безопасности и гражданская оборона. Поэтому мы вскоре увидели над собой пару военных вертолетов, а потом нас встретили черные «Волги». Штук восемь, не меньше. Но он отказался наотрез. И пошел дальше еще быстрее. Машины нехотя поехали рядом с огромной, растянувшейся уже на километры, колонной. В первом же селении, что было на нашем пути, нас ветрели хлебом-солью. Не останавливаясь, Радимов вырвал из рук дебелой красавицы в сарафане и кокошнике круглый хлеб, вцепился в него зубами, вырвав изрядный кус. Потом отломил еще кусок, дал Марии, потом мне, я передал, что осталось, назад во вторую шеренгу. Так же на ходу он поцеловал поднесенного ребенка, который тут же перестал хныкать, подписал несколько прошений, воззваний и писем, по обыкновению не читая, потрепал кого-то по щеке, ответил что-то корреспонденту телевидения, не забыв улыбнуться в камеру.
Так повторялось в других, таких же селениях, только хлеба Радимов передавал просто назад, и когда после пятого я оглянулся, мне показалось, что эти хлеба жуют буквально все, кто шел за нами.
В шестом селении на пути следования ударили в церковный колокол. А когда мы подошли к центральной площади, к нам присоединились участники митинга с транспарантами, лозунгами и переходящими знаменами. Тут были и «Да здравствует Первое мая — праздник всех трудящихся!», «Да здравствует сорок пятая (а также тридцать седьмая, пятьдесят первая, шестьдесят седьмая…) годовщина Великой Октябрьской революции!», «Руки прочь от народа (Вьетнама, Анголы, Кубы)!»
В Крайцентр мы вступали уже как армия-освободительница. Вдоль тротуаров стояли люди, кидали цветы и рукоплескали, подбегали какие-то старушки, обнимали, целовали, угощали сигаретами и пирожками.
Звонили во всех церквах, как на Пасху. А лозунгов, знамен и транспарантов было уже больше, чем на все революционные праздники вместе взятые.
Радимов сиял. У мэрии его, замызганного, босого, в порванной в лесных зарослях рубахе, встречал расширенный состав краевого правительства — в костюмах, при галстуках. И не знающие как быть: исключить из рядов или внести на руках при общем ликовании масс.
— Вот так харизма добывается! — сказал Радимов, не замечая протянутые пухлые длани товарищей и единомышленников для рукопожатия с последующими по ритуалу объятиями, которых он терпеть не мог. Поэтому он ввел, не останавливаясь, в родную мэрию робеющую Марию и ее мать. На меня только оглянулся и сказал, подмигнув:
— Тебя ждут, Паша. Я тебя отпускаю, но ненадолго. Скоро соскучусь.
И показал глазами на группу телевизионщиков, в центре которой Елена Борисовна вела прямую трансляцию (забыл сказать, что в Крае все трансляции по требованию вождя были только прямые). Встретившись со мной взглядом, она вдруг запнулась, глаза ее увлажнились и стали одновременно несчастными и просящими.
— Паша! — крикнула она в микрофон. — Родной, любимый… Ты нашел меня, да? Столько искал и наконец увидел?
И кинулась мне на шею броском пантеры, страдающей от вожделения, при этом я не успел увернуться и едва не свалился под ее тяжестью.
— У меня такая радость, дорогие телезрители! — сказала она в камеру, не выпуская микрофона. — В этот радостный день нашего всеобщего праздника я нашла своего любимого! Теперь нас ничто не разделяет — ни время, ни расстояние, ни постылый муж, ни телевидение! Простите меня, дорогие мои, но с этого момента я перехожу по другую сторону экрана, чтобы больше не потерять человека, которого я столько искала!
