И показал глазами на группу телевизионщиков, в центре которой Елена Борисовна вела прямую трансляцию (забыл сказать, что в Крае все трансляции по требованию вождя были только прямые). Встретившись со мной взглядом, она вдруг запнулась, глаза ее увлажнились и стали одновременно несчастными и просящими.
— Паша! — крикнула она в микрофон. — Родной, любимый… Ты нашел меня, да? Столько искал и наконец увидел?
И кинулась мне на шею броском пантеры, страдающей от вожделения, при этом я не успел увернуться и едва не свалился под ее тяжестью.
— У меня такая радость, дорогие телезрители! — сказала она в камеру, не выпуская микрофона. — В этот радостный день нашего всеобщего праздника я нашла своего любимого! Теперь нас ничто не разделяет — ни время, ни расстояние, ни постылый муж, ни телевидение! Простите меня, дорогие мои, но с этого момента я перехожу по другую сторону экрана, чтобы больше не потерять человека, которого я столько искала!
Держа ее на руках, я вертел шеей, чтобы найти место в этой толчее и куда-то ее поставить. Но не тут-то было.
Обняв меня одной рукой за шею, как «языка» при захвате, она продолжала держать в другой руке микрофон и говорила рыдающим голосом:
— Это мой последний репортаж, дорогие мои! Простите меня. Знаю, как вы любите мои передачи и программы, но я только женщина… Слабая, любящая и беззащитная. Да, в этот праздничный день Нечаянной радости, как только что успел наш народ его окрестить, должна сознаться перед вами: я специально стала работать телевизионным диктором, ибо знала: мой любимый ищет меня! Как и я его. Я объехала много городов и везде устраивалась диктором, чтобы он смог увидеть меня на экране. Сначала меня нигде не хотели брать, но, услыхав мою горькую исповедь о потерянной любви, принимали и никогда об этом не жалели! Моя слава опережала меня, и уже здесь, в вашем замечательном Крае, меня взяли с распростертыми объятиями. И именно здесь, у вас, родные мои, он наконец нашел меня!
— Тише! — крикнул кто-то, и тут же камеры повернулись на балкон мэрии, куда вышел Радимов, переодетый в костюм, за руку с Марией.
Мария была ослепительна! В белом кружевном платье, в такой же шляпе, с павлиньими перьями. Елена Борисовна сникла, покорно спустилась на землю, впрочем, не ослабляя объятий и положив голову мне на плечо.
— Но я вас вовсе не искал, — сказал я. — Ерунда какая-то…
— Это не имеет значения, — сказала она. — Главное, что я нашла тебя. И заодно свой новый имидж.
Радимов простер руку над площадью, и все разом замолчали.
— Дорогие мои! — сказал он почему-то голосом Елены Борисовны. — Я только что услыхал по телевизору слова нашей всеми любимой дикторши о том, как назван наш новый праздник! Праздник Нечаянной радости! Пусть все в этот день находят своих любимых! Или встречаются после длительных расставаний, как это произошло у нашей очаровательной ведущей. Замечу только, что мы не позволим вам, Елена Борисовна, покидать нас, нет-нет! Пока я здесь хозяин — этого не будет! А пока что готовится постановление краевого правительства об объявлении сегодняшнего дня нерабочим!
Площадь разразилась аплодисментами. Он выжидал их окончания, закрыв глаза и склонив голову. Потом резко опустил руку, отчего все снова смолкло.
— Но с условием! Сами знаете каким! Чтобы следующий день был более производителен, чем предыдущие. Иначе о нас опять напишут некоторые борзописцы, присутствующие среди вас, в центральной прессе. Вы их знаете? Вижу — знаете!
Площадь негодующе рявкнула что-то неразличимое в ответ и снова загудела. Вверх поднялись сжатые кулаки. Оставив в покое мою талию, Елена Борисовна тоже подняла свой кулак. И скосила глаза в мою сторону.
— Я отобью тебя у Радимова! — прошипела она сквозь стиснутые от ненависти к борзописцам зубы.
Площадь продолжала возмущаться, каждый на свой лад, все оглядывались, сверкая глазами, надеясь, что упомянутые недруги стоят рядом.
Тем временем на балкон вынесли подготовленное в недрах мэрии постановление, и по знаку Радимова площадь стихла.
Все разом, включая меня и Елену Борисовну, вдохнули полной грудью воздух, пропитанный несбыточными чаяниями и ожиданиями.
— А где же наш генерал? — спросил я шепотом Елену Борисовну. — Он-то вас не ищет?
— Он теперь маршал, — сказала она. — Не прикидывайся, будто не знаешь. А ищет он тебя. Но со мной тебе нечего бояться.
Радимов, читая текст, покачал головой, вздохнул, кое-что поправил, вычеркнул, дописал.
— Можно зачитывать? — спросил он у площади. — Или только то, что я добавил? Тем более что завтра это постановление появится в местной прессе, а стараниями известных вам господ — в центральных газетах в виде фельетонов. Так вот, я дописал, что праздник должен с этого года заканчиваться произведением салюта тридцатью артиллерийскими залпами, больше, думаю, не надо, а затем до утра бальные танцы и любимая народом чечетка! С конкурсами, призами и занесением имен победителей на мраморную Доску почета! Можно подписывать? Или будут дополнения?
— Подписывай! Под-пи-сы-вай! — скандировала толпа. Причем Елена Борисовна перекрывала всех, отчего у меня заложило в ушах. Она больно, от избытка чувств, сдавила своими пальцами мне руку; от нее некуда было спрятаться, настолько тесно, прижавшись друг к другу, все стояли.
— Кто за? — спросил у площади Радимов. И сам поднял руку, одновременно подняв руку Марии. — Кто против? — спросил он. — Ну конечно… Один! На весь наш Край — один! Все тот же господин Цаплин.
Все повернули головы, куда показал вождь. Я увидел его — Цаплина. О котором до сих пор только слышал.
Я как-то спросил у Радимова: с кем он приезжал к нам в деревню, когда я родился?
— С Цаплиным, — сказал он, пожав плечами. — С кем еще. Ну да, он везде, моя тень, мой черный человек. Он мой любимый враг, как ты — любимый раб. И вы следуете за мной из века в век, из эпохи в эпоху. И если меня он ненавидит, то тебя смертельно боится.
— А чего ему бояться? — спросил я.
— Ты прав, бояться он должен меня, — улыбнулся Радимов. Это была одна из ночей в его бывшем обкомовском кабинете, где мы оба отдыхали после бани. Такое бывало довольно часто: поднимал меня среди ночи, чтобы я шел с ним париться. Он любил, когда я поддавал пару с травами, чаще всего с эвкалиптом.
Тот разговор начался у нас еще там, на мраморной полке. Я спросил его, откуда у него на боку странный шрам. То ли от ножа, то ли от штыка. Он внимательно посмотрел на меня.
— Павлик, неужели ты правда ничего не помнить? Я жду не дождусь, когда ты тоже начнешь вспоминать о нашей с тобой прежней жизни. А ты так ничего и не вспомнил?
— Почему вы все помните, а я не помню? — спросил я.
— Нет, Паша, я тоже многое стал забывать, — вздохнул он. — Все же эпоха за эпохой, обретений меньше, чем потерь. Моя память, как шрамы на моем теле. С каждой новой жизнью они бледнеют, становятся незаметнее. Это тускнеющие и горестные заметы времени, как сказал бы поэт. Я как ветеран Цезаря: на моем теле уже нет места для новых ран, а их все больше и больше.
— А это — откуда? — спросил я снова, смывая мыльную пену из дубовой шайки.
— От копья. Нас окружили дружины Ольгерда и изменника князя Андрея. Ты, мой юный оруженосец, испугался и бросился бежать. Я дрался один, окликая тебя, я не предал своего князя Бориса, впоследствии ослепленного в подземельях монастыря… Я звал тебя, прорывался к тебе, спотыкаясь о трупы товарищей, и ты устыдился. Ты вернулся, убил многих моих врагов и вывел меня из окружения. Но в последний момент я поднял щит, чтобы уберечься от удара сабли, и пропустил этот удар копьем сбоку. Цаплин и сегодня утверждает, что ударил не он, но почему при его появлении шов начинает набухать, краснеть и чесаться?
Тогда ты спас меня, Паша, как спасал не раз в другие времена, убивая моих врагов… Теперь о том, почему ты ничего не можешь вспомнить. Поэт сказал: мы ленивы и нелюбопытны. И ненаблюдательны, добавил бы я. Все люди испытывают это чудесное явление дежа вю, когда кажется, что нечто подобное с тобой уже происходило, в этом месте ты уже был или этого человека где-то видал. Со мной, возможно, это происходило чаще, чем с другими. И я задумался, стараясь понять или вспомнить. Наверно, это происходило каждую мою жизнь и все чаще и чаще. Память, по-видимому, была уже переполнена тем, что в ней отложилось.
Разгадка наступила неожиданно. Как-то я прогуливался в лесу, где на меня особенно сильно находят и будоражат воображение эти неотступные и неясные воспоминания. И не заметил, как навстречу мне из кустов вышел волк. Сначала я подумал, что это просто огромная собака, но потом сказал себе: волк. Дальше на меня нашло какое-то затмение. Будто это был уже не я, а кто-то другой, кто встал на четвереньки, завыл, рванулся, вцепился зубами ему в бок, стал душить, рыча и взвизгивая от боли. Я загрыз его, Паша! Когда пришел в себя и человеческое сознание вернулось ко мне, я увидел дохлого волка, лежащего в крови, ощутил во рту его шерсть, забившую мне горло, так что я едва мог дышать, увидел свое изодранное, саднящее тело, едва прикрытое клочьями одежды. А главное — увидел себя со стороны, как зализываю раны, чуть слышно поскуливая. И потерял сознание.
