– Тридцать семь и восемь.
Я прошептал без губ: минуло полчаса. Голос рядом продолжал: ну что, диета, язык! – язык обложен, м-да, таблетки будет – раньше случалось? Пили, небось? Желудок промыть или подождем? Температура, что температура – это, может, и не связано. Свиридов тряс у окна черной фотобумагой – там легкие, как два батона хлеба белого. Есть уплотнение. Может, он воспаление на ногах переходил. Кровь брали? Лаборатория опечатана. Дурдом! Ну, Старый, ждешь, когда все уйдут, они ж не знают про нас, позови ее. Он – как не расслышал. Когда был последний стул? Цвет обычный? Никогда внимания не обращаете? Что ели? А кто с ним ходил? Допросите в изоляторе Шестакова: что ели? Опять судороги, тазик! Что, тазик трудно догадаться принести?! Поменяйте подушку, что он на мокром? Что он вам показывает? Старый, ты ж понял.
Старый сдержанно в общей тишине:
– Что, брат, болит? Желудок? Не беда, отравление, отлежишься, в легких ничего нет. – Отвлекал их вздором.
– Надо ее.
– Что он просит? Что он просит? – раскудахтался Свиридов. – А ну – тихо! Что он вам сказал?
Старый раздраженно мазнул ладонью по лбу и с покорно-бешеным участием переспросил:
– Что? Что?
– Ты знаешь. Как мне без нее. Зачем она умерла?
– Без ка-кого? – уточнил Свиридов, жадно задышав.
– Это он… так… – Старый в один глоток усмехнулся и поморщился и сжал мое плечо, глядя под ноги – седая голова. – Довольно! Зачем столько народа?! Дайте ему отлежаться!
– Лишние уходят! Ирина Борисовна, в палату постоянный пост, вызовите еще медсестру – семь секунд! Даю машину.
– Не нужно пост, – вздыбился Старый. – Я сам. Что потребуется, подам. Дайте нам покоя.
Свиридов носился:
– Вы сами не рвете? Он опять! Придется промывать. Я, конечно, могу позвонить, но неудобно! Ей небось после свадьбы не до тебя. Всем молчать! Она?
– Хотя бы.
– Она. Видишь, чего ему захотелось. Всего не могу! Вдруг дома нет.
Старый запечатал ладонями глаза. Мы слушали.
– Говорит шестой. Майора Губина домашний. Ктой-то? Здравия желаю, Елена Федоровна. Точно. Есть такое дело – Свиридов. А Виктор? Понял. Ночью поджиг. А я вообще-то до вашей дочери. Нет Ольги? Да. А когда? Это дело такое…
Старый зашептал скороговорно:
– Ну что, что, что ты сразу духом пал? Скажи, не нужно! Еще ведь подсадят медсестру! Долежи до машины. Господи, с чего ты взял, что все?!
– Никак нет, Елена Федоровна, ниче военного, все московские мои подопечные. Рвет одного. Поноса нет. Просит Ольгу. Что могу? Они разве понимают? Им кажется, раз из Москвы… До шести побуду и – в штаб. Извиняюсь. Мужики, нету ее. Зуб лечит. Да и кто ты ей, чтоб: ходи сюда! Сиделку привезли?
– Свиридов. Позвони, где она лечит зубы.
– Хватит! – рубанул Старый. – Поговорим без дураков!
– Мне уйти? – обиделся Свиридов.
– Пока вы здесь, он будет просить. Такое состояние, отлежится – придет в себя, я ведь тоже немного понимаю. Не сажайте сюда никого!
Занесли стол, сиделка-старушка записывала, расспрашивала, расчертила тетрадь, читала газету, зевала, уснула.
Я поднимал голову, чтоб проверить: могу? Время легконого, я чуял сон, только не осиливал уснуть, лоб холодный, нутро не болело – пекло, я проглатывал воздух, воду принесли холодней, нет кашля – печет не меньше, – так и должно, когда проходит? Тридцать восемь и две. Старый на часы:
– Половина двенадцатого. Еще ничего страшного.
– Сходи за ней.
– С чего ты взял, дурак? Хватит пить, понимай: вода не утолит, начнут действовать таблетки; а-а, доктор, входите.
Ладони утопали в животе, – о чем вам особенно неприятно вспоминать? – я не могу, что неприятно вспоминать, врач не знал:
– Что же это…
– Обыкновенное пищевое отравление, – цедил Старый.
– Что же предложить?
– Самое простое: два пальца в рот. Или прочистить желудок: вода с содой. Или с марганцовкой.
– Давайте, тогда пускай он действительно, что ли, два пальца в рот. Или с марганцовкой. Я еще подойду к шести.
– Не беспокойтесь. Я рядом, развитие у него обнадеживающее, утром проснулся зеленей. Зайдите утром.
«Попроси ее». – «Ты меня пугаешь, ясно скажи: все, я сошел с ума, решил оставаться, и я успокоюсь». Да кто там? Опять Свиридов:
– Мужики, нашел ее по телефонам, просил, расписал, но сегодня не может. Завтра! И то – благодаря мне. Завтра до обеда. Или к вечеру.
– Товарищ прапорщик, можно мне с ней переговорить? – И Старый ушел к телефонам. Сиделка проснулась: как?
– Уйдите. Вы мешаете. Отсюда. На хрен. Мне противно. Свали.
Она перенесла стул в угол. Я бесполезно матерился: глухая.
Старый: нет, не может сегодня. И не хочет. Хватит. В обед выпей чай, съешь сухарь – силы нужны. Болит? Ну, слабость, понятно. Раньше времени не думай.
Еще раз Свиридов:
– На завтра. Но ее сегодня повезут куда-то на процедуры, где-то рядом, – вдруг сегодня забежит? Но не настраивайся.
Метет. Всполошился: как метет? как же дорога? Нет, просто с крыши подуло, хорошо б до обеда поспать; пойди попроси ее лично, не откажет. Нет. Позови Свиридова. Зачем? Попрошу машину ехать к ней. Ты успокоишься? Спокойно. Мы собирались вырваться. Ты даже хотел больше, чем я, верно? Сейчас хочешь? Если ты сходишь к ней, да. Ты мне ставишь условия? Надо тебе! Срочно в Москву! В больницу! Глядеть кишки!
Нет. Нет, ничего не надо, сидите, это у нас так, рабочие вопросы. Воспоминания детства! Я лучше знаю, что ему сейчас лучше, ага, ага. Вот и сидите.
Прости, ты не виноват. Но что я ей скажу? Зачем она тебе?! Нам всего-то четверть часа, и нас нету, и все вот это останется здесь. Распахали, мы запустили ход. Утром вышли – три километра в сутки, – они завтра придут! Поймут же кто, нас же и заставят останавливать! Они не знают, что не остановишь. Уходим сегодня, все!
– Скажи: хочу еще раз увидеть.
– Мы сегодня не едем? Не едем? А когда едем? Завтра едем? Вообще – едем?
Чтобы не ждать, я придумал уснуть, Старый отправился, раздельно и неумело матерясь. Я очнулся среди работы. Нежданно вывалился из нее и оказался лежащим в полусонной постели – что делал? Старый держит за руки – выпустил и промокнул губы мои влажной тряпицей, я хватал ее губами – пить, – отнял; в комнате новая пустота и холод, вбежала со шваброй сестра – моет у кровати, испуганно поднимая взгляд. Так опять?
– Да-а, и что-то по типу судорог, – подтвердил Старый. – А сейчас тошнит? Дай-ка. Тридцать восемь и шесть. Ого.
Что в комнате нового? В каждом ухе свои звуки – посреди головы они бумажно терлись. Поиграл челюстями: не трещит в ушах? не заложило? Поднял часы к левому уху. К правому. Одинаково слышно. Без пяти пять. Старый тепло одет, с улицы. Я вспомнил.
– Нет. Я ее не нашел. Дома нет. Никто не знает. Только завтра. – И громче: – Пей чай горячий. – На кровати появился мой бушлат, шапка, теплые носки. – Дует. Ты оденься. На улице так тихо. Готовятся поджигать. У подъездов коробки с крысами, банки, керосин, ветошь, из проволоки крутят что-то вроде факелов. Подвалы настежь. Через проспект бревна, это им кажется – дорожка мусора. Баррикады! Хэх, так пусто… Хоть пьяного увидеть, или чтоб выматерил кто. Надевай вторые носки! Знаешь… – Старый поджидал ухода сиделки – тоскливый, куксился. – Может, прямо скажу им, что подыхаешь, пусть выпустят одного, лечиться. Мы выдумываем про них ужасы, если по-людски обратиться – отпустят?
– Нет. У меня же нет ничего страшного.
Вернувшаяся сиделка вытерла руки, значительно оглядела нас и уселась.
– Тогда одевайся.
Поедем. Упростилось. Чуя себя заново, я без помощи сел, натянул бушлат, взял шапку; спросить воды? Старый сходил осмотрел коридор и успокаивающе кивнул. Проверил тумбочки: ничего нужного? И – на подоконник. За ним в млечно-мутном воздухе едва виднелись очертания домов. А приехали летом.
Я пробовал, как держусь на ногах. В коридоре санитарки и беременные обсели телевизор, на лежаке поперек выхода на лестницу спал Заборов, спрятав голову под бушлат, рядом на корточках – солдат. Уборщица гнала щеткой бумажки в сторону уборной. Если задержится там?
– Как чувствуешь? Не пей.
– Так, глаза слипаются, вроде жар, а голова – обычно.
– А живот?
– Меньше. – Пекло глуше, но внутри пухло холодное резиновое мясо, все давя. Успеем.
Как ни настраивались – дрогнули, когда засигналила машина. Старый выглянул и необычно медленно проговорил:
– Что там у нас? Молоко привезли. Сядь, чего ты?
Все, обнял жар и защипало, заныло – от затылка к ступням, тяжело взлетал из нутра воздух, я сорвался на кашель, не спуская со Старого глаз, вцепившись в шапку – не забыть, чтоб там, где мы будем, не простывать.
Старый высунулся в коридор, скоро вернулся, у него появилась одышка, жадно смотрел в окно – Старый ждал, дождался и близко подошел к сонно нахохлившейся сиделке.
– Так и будете сутки? Ночь впереди. Ваша помощь понадобится главным образом ночью, когда я, как вы понимаете, сплю. Сейчас мы бы и без вас бы. – Перервалось дыхание, сиделка его не понимала, но приподнялась.
