– Тревога! – гаркнул прапорщик. – Шагом марш ко мне! Что за дела?..
Неживые окна, хоть бы очертания головы, движение белого халата, голос; скелеты деревьев, крыша, ровно присыпанная бесследным снегом. Часовой продолжал выхаживать туда-сюда.
Свиридов не снес и широко пошел к воротам, свирепо взрыкивая:
– Товарищ солдат!
Часовой стал, снял шапку и прислушался. Скользнул в калитку, и нам было видно, как он, что есть сил, вдарил бежать через площадь, набычившись против ветра.
Свиридов остолбенел, пощупал у пояса:
– Ракетницу я… Так вот отойди на час. Так, та-ак, а чьяй-то машина? Кто разрешил машину? Пропуск на машину есть?
Тишина нестерпима, она придвигалась, мы бежали за ним, страшась, что и он пропадет.
– Товарищ прапорщик, потом машину…
– Как могли въехать? – Свиридов с пьяным упорством перся к «Ниве». – И не закрыта. Ну. И где пропуск?
– Товарищ прапорщик…
– Ну-ка? – Он залез, загудел. – А? Во народ! – Загудел. – Я покажу! – И гудок.
– Мы больше не играем, – зажмурясь посильней, закричал я с холма. – Выходите! – И споткнулся о свою черную тень – обрушился свет!
Гудки слиплись в вой, я уворачивался от света, Свиридов переломился через сиденье, цепляясь за руль, его тянули за подбородок черные лапы и вырвали! Старый осел на колени, вскинув дрожащие пальцы и взвыл от первого чужого прикосновения, я очумело двинулся припасть хоть к Старому, уже волоча на себе щупальца, но немного они дали себя потянуть – на сажень, и вмерзли ноги, а я все тянулся – хоть головой, я спасал глаза, сейчас упаду, но подхватили, волоком потащили, ноги сгребали снег, подхватили ноги; закрыл глаза, чтобы они не знали. Что я вижу.
Взлет крысобоя Время «Ч» минус 1 сутки
Остаток своего времени я хочу пролежать. Холодно ли, не могу сказать, но сквозит по лицу. Я чувствую горячее в голове, неловко уснуть: как оставишь это без присмотра. Сон содержит три части: засыпание, покой, пробуждение – лучше не начинать, если не уверен, что хватит времени на все. Столько пил, столько пил сегодня. Не хочу пить, а печет горло – не залить. Отчаяние. Первое условие отчаяния – темнота. Другого не видно, человек лежит один и вынужден… Есть лазейка: представлять себя не одного, но так может молодой. Отчаиваешься всего раз и сейчас, а другие разы – воспоминания вкуса первого отчаяния. Молодой я предвидел: отчаюсь первой близкой смертью или собственной неизлечимой болезнью. Нет, получилось в Казани. Мы чистили цирк – конюшни, клетки, буфеты; наняли нас частники – пирожки, сладкая вата, только позволили «индивидуально-трудовую деятельность», такие пугливые были еще «итэдэшники». Цокольный этаж. Помойка. Старый поехал к семье, я досиживал договор. Глядел отдаленные последствия? Не, меня не отпустила падаль, я ждал заключения санэпидстанции на падаль в гостинице «Дустык». Или «Дуслык»? Почту оставляли в дверной ручке, я ходил в цирк вдоль реки, первые дни декабря. Без настроения, обслуга узкоглазая. С двенадцатого ряда циркачки с голым задом, под оркестр – розовые коровы. У гостиничной душевой они же – переломанные спортсменки плоского вида, подросткового роста, полувековые тети с детиной-мужем, детинами-помощниками. Город такой: задумаешься – за тобой очередь занимают. Забывал, что делаю, просыпаюсь и не пойму: почему?
И заболело ухо ночью. Днем – уезжаю, все, Москва, а в четыре часа–пять заболело, я ничком дожидался света, отъезда, к уху подушку – все возможное тепло, лекарств нет, никого не вызовешь, кому там? – город, я помню, блины гниющего, обрызганного, тяжелого снега в грязи, не вода – муть течет, балконы подперты ржавыми трубами, беззубые проходные дворы… Что толку в тепле, может, хуже? То вроде спишь, а то несомненно понимаешь – нет, и глаза не закрываются, и ни-ко-му здесь… Боли-ит. В ухо капала и затыкала ваткой мать, и тогда в Казани эта нестрашная боль столько вытащила за собой нестерпимого. Совсем обжился, простился, а тут вдруг невозможно снести, что не вернется немногое скудное: теплая рука, наполненный дом, отзыв на первый стон, всемогущество матери. Клочок ваты в ухе. Отчаяние – не боль. Гробы спрячешь, а дряхлость незаметно жрет заживо дорогих. Нас оставляют жить – для чего же нас берегут? Дозволяя отчаяться. Тогда в Казани отчаялся, а потом – повторения вязли на зубах, не достигая сердца, как и ни хотелось иной раз повыть и подхлестнуться.
В застенке вместо обычного деревянного помоста – нары, убираются на день, крепятся к стене. Подложили матрас, я на брюхе, голову на край. Когда рвало, когда мелко трогающая язык щекотная дрянь опять прорывалась, распирала горло, протаскивала кислую судорогу коротким выплеском, уже слюнявым, порожним, – тогда я выносил голову за край, чтоб не марать матраса, и мгновение плаксивого вздоха я видел целиком зарешеченную дверь. Я уяснял условия задачи.
Лечь на бок и видеть дверь всегда? Тогда запачкаю матрас – как спать? Переваливаться с живота на бок в застегнутых на спине наручниках?.. Рядом люди. Посчитать немедленно; допросы – потом допросы, голову потребует другое. За дверью – ступеньки наверх. Худшее – мы в подвале, ниже улицы.
Однажды по ступенькам взошли. Дверь по звуку железная, но без осмотра дверной коробки такое знание бесполезно. Ведет ли дверь на улицу? Навряд ли. Какой-нибудь внутренний дворик. Передернуло, рвота походила уже на зевоту, на невыговариваемое слово, меня подвинули обратно, свалили на спину, утерли морду поездным полотенцем – насупленный парень: пиджак и галстук и белая рубаха. Он повозился с пуговицами и воткнул мне градусник под руку.
– Сколько там время?
Он скоро, словно обрадовался, выпалил:
– Не задавать вопросов. Молчать!
Считаем, еще ночь. Крысы двигаются вторые сутки. Расстояние. Мы ведь не пешком шли. На машине, в разговоре, скрадывается. Величина пять-шесть километров условна. Не меньше? Хрен их знает, соблюдали они санитарные нормы размещения промобъектов? Караульный не ответит, в какой части города застенок. Низина? Если вотчина милиции – во дворе клетки с собаками. Ладно. Даже в паскудном раскладе полсуток еще есть. По дороге они растянутся. Достигнув домов, разойдутся. Вечером кто их увидит? Вечером еще не переполох – крыс всегда много, перемещения объяснят поджигом. При наибыстром движении мы обязаны покинуть город вечером. Последнее – завтра до подъема. В день приезда гостей. Ужас – когда переселенцы «подтопят» окраины и опять образуют поток, гуще, чем при движении вдоль дороги, вдобавок растянувшиеся остатки продолжат непрерывно входить в город – часов шесть подряд. Пока они где-то залягут. Отягчающее: небольшой город, бараки, то бишь хилые подвалы, изначальная закрысенность, праздник, шум. Местные, изувеченные поджогами, вовсе одуреют – опасней они. У переселенцев что… Голод, подавленность, нечувствительность к опасности, потекут всюду вниз.
Надо решать задачу, исходя из того, что не уйти, эти шесть часов я – один здесь с запечатанными руками или в кабинете на этаже. Когда начнется, никому будет ни до чего. Плачет кто-то. Проверим, что мне дано. Я беспрепятственно сел и встал. Караульный не покинул табурета, другой узник плакать не перестал.
– Константин. – Узнал я, наш водитель. – Да брось ты, прорвемся! Жена твоя знает?
– Позавчера к отцу. На черта она сдалась?! Подсуропила мне. – И потрогал штаны. – Заразу. Бородавку. Остроконечная…
– Кандилома?
– Она! Я называю: канделябр. Аммиаком каждый день прижигают, слезы сами текут, видишь. – И длинно высморкался.
Окна нет, кирпич, тыльная стена к улице? Полы деревянные, дерево не радует. Изношенные плинтусы. Отопление – две трубы, нехорошая нижняя. Зато без окон. Но дверь. Зарешеченная дверь. Хоть сеткой бы затянули. Над нижней петлей отверстие. Доступ свободен. Ближайшая угроза – норы.
– От двери. Сядь!
Ладно, сволочь. Коридор посмотрю, когда по моему хотению поведешь на парашу, если нет ведра; сколько увидел моей температуры? – молчит. Больно, живот. Солдат – по коридору. В шинели. Улица близко? Четыре, пять. Пять шагов и вернулся. Надеемся, он дошел до угла, а не до конца коридора. Коридор нужен длинный. Что ж, не трясут, пока я еще?.. Чтоб не налезали, коридор. Болит. Когда позовут, будем говорить, когда позовут, все решится, они меня, и если… Колола медсестра, пальто на халате. Костик спал. Караульный шлепал меня по морде.
– Требую, немедленно, пусть вызывают.
– Куда ты хочешь?
– Раз меня арестовали! Требую, в чем я виноват?! – Вдруг я перестал видеть его и пытался проговорить через тьму: – Требую допроса! Или отпустите, я… Наручники! Вызовите Клинского!
Наручники разорвались, я развел сладостно руки, и та новая сила подняла меня на свет – я зажмурился, караульный выкликал часового, доставал ключи, шепча:
– Спал бы… Какой-то там Клинский. – Убежал наверх, дверь на улицу, почему не зовут, не хватает, думай, чего не хватает, не могу понять, что вообще есть, убедить отпустить, но они мастаки переубеждать, шкуру трогает холод – как они переубедят, уходить скорей, из-за жара неявно желание спать, все равно разбудят. Когда откроют дверь, сам не встану. Держаться правильно. По-хозяйски, мы им нужны. Костик заворочался:
