— Что ты делаешь?
Этот голос принадлежит не человеческому существу, хотя я по-прежнему вижу лицо Шульца. Шатаясь, он приближается ко мне.
— Ты не должна этого делать.
— Я думала, ты…
— Умер?
Он смеется.
— Это страшная игра. Я держусь из последних сил, иначе мне конец. Пути назад уже нет. Все мы превратимся в прах. Так что у тебя там?
Он тянется к предметному стеклу микроскопа. Я вытаскиваю его, но Шульц неожиданно быстро подскакивает ко мне, и тогда я, не раздумывая, позволяю ему забрать стекло.
Он вставляет его на место под всевидящий объектив микроскопа.
— Прекрасно, — говорит он, — смотри.
Глубоко вздохнув, я прижимаю глаз к окуляру.
И я вижу. Болезнь.
В телефоне теперь обитают звуки, не имеющие ничего общего с обычными звуками набора номера.
Что-то прислушивается и ждет. Чего — я не знаю.
— Алло, — шепчу я.
Алло.
Пока люди умирали, научное сообщество было занято. Но до сих пор они шли по ложному следу. И, судя по тому, как этот его представитель скребет свои редеющие волосы, я могу предположить, что определенная доля неуверенности по-прежнему существует. Он не верит в то, что говорит, но в то же время не допускает, что его слова лживы.
Он стоит на подиуме, перед ним с полдесятка микрофонов, чтобы не пропустить ни единого его слова, и рассказывает нам о том, что мы умираем от некоей вирусной разновидности рака.
Единственное, чего он не говорит, — это как мы им заражаемся. Когда его об этом спрашивает журналист из CNN, он тыльной стороной ладони вытирает под носом и что-то мямлит о том, что, вероятно, мы имеем дело с чем-то обычным, позже мутировавшим в массового убийцу. Подобно испанскому гриппу 1918 года, мутировавшему из убийцы ослабленных людей в страшный вирус, который стал забирать жизни у всех подряд в течение своей второй волны.
Но я знаю. Я знаю. Все это начал человек по имени Джордж П. Поуп.
Эта мысль наполняет мое сердце страхом.
В этот раз, когда я звоню в Центр по контролю заболеваний, записанный голос просит меня сообщить свое имя, телефонный номер и причину обращения. Сейчас они заняты, говорит мне голос, но они со мной свяжутся позже. А пока мне придется ждать возможности «настучать» в виртуальной очереди.
Медленно проходит неделя.
Каждый день я слушаю, как лифт с шумом опускается на первый этаж. Когда открываются двери, я говорю: «Доброе утро, Котлета». У меня улучшается настроение, стоит мне представить, что он по-прежнему здесь. Теперь я не кидаю двадцатипятицентовые монеты в аппарат по продаже газет — он и без этого открывается свободно. Я забираю газету, стараясь не замечать бледное пятно на тротуаре, оставшееся от Дженни.
Я поднимаюсь наверх, не утруждаюсь отключением сигнализации. В этом нет необходимости. Теперь некому звонить и проверять, что вошедший человек — это я. Быстро пролистываю газету. Война, война и массовая смерть наполняют теперь ее страницы. Тайное стало явным. Люди наконец осознали, что все, кого они знали, либо больны, либо мертвы. Иной информации очень мало, объявлений нет вовсе. Даже реклама похоронных бюро постепенно исчезла — их сотрудники похоронены в их же гробах.
Я лежу на диване в ожидании смерти или чего-то подобного, что постучится ко мне в дверь и сделает предложение, от которого я не смогу отказаться.
В один из дней, по моим прикидкам это должна быть пятница, чей-то кулак стучит в мою дверь. Я сползаю с дивана, тащусь к дверному глазку.
— Может, впустите меня?
Сержант Моррис.
— Нет.
— Тогда мне придется вышибать дверь, а я, признаться, совсем не в том настроении. Была дерьмовая ночь, мы лишились двоих человек. Так, может, все же впустите?
Она входит на своих тонких ножках, под глазами у нее темные круги.
— Вы должны показаться психотерапевту, — говорит она, — мы же договаривались.
— Неважно выглядите.
— Хорошая квартира. Как думаете, сколько она еще продержится?
— «Продержится»?
Она усаживается на диван, откидывается на спинку и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Нам приходится сталкиваться с тремя категориями людей. Мертвецы. Это самая многочисленная группа. Сейчас мы их сжигаем. Так лучше всего. Иначе они гниют и смердят. Мы грузим их в фургоны и отвозим в общественный бассейн в ИМКА.[37] Тот, что под открытым небом. Пару месяцев назад мы слили воду. Оказалось, что лучше места для сжигания трупов не найти. Такой коллективный погребальный костер.
Моррис смеется.
Сначала меня охватывает ужас. Как она может смеяться, рассказывая о том, что горы трупов сжигают в общественном бассейне? Как она может шутить на этот счет? Это трагедия. Кошмар. В этом не может быть ничего комичного. А потом я вижу в этом смешное. Абсурд. И тоже начинаю смеяться. Воображение рисует мне всех этих людей, многие из них в дорогих дизайнерских костюмах, в которых они раньше расхаживали с чувством собственного превосходства над толпой. Обычные люди, которых я встречала в супермаркетах, спешащих, как и я, по своим делам. Сотрудники. Все эти люди жили совершенно разной жизнью. Теперь они свалены на бетонное ложе, залитые…
— Что вы используете в качестве горючего?
— Бензин, — говорит она, едва справляясь с приступами смеха. — Теперь он ничего не сто́ит. Мы просто берем, сколько нам нужно.
Бензин… И их охватывает пламя. Это смешно. «Я думал, вы бросили курить». — «Да, бросал, пока не заразился и не умер. Полагаю, теперь я ничего не теряю». Я не могу остановиться. Вулкан извергается, мой смех стекает по его склонам огненными реками. Горящие люди. В общественном бассейне.
Мы смеемся, согнувшись пополам. А затем что-то меняется, возвращается ужас, и мы начинаем плакать.
— Вот дерьмо, — говорит Моррис. — Я солдат, а солдаты не должны плакать. Особенно те, что с сиськами. И без того тошно.
— А еще две категории?
Она щурится, пытаясь сообразить, о чем это я, и мне приходится напоминать ей, что мы говорили о трех типах людей, среди которых мертвецы были первыми.
— Точно, еще два типа. Вы и я, живые. Те, кто не заразился. Какова бы ни была причина, мы счастливчики, поскольку, похоже, невосприимчивы к болезни. Или, может, наоборот, невезучие. Я пока еще не определилась.
Она садится ровно, пристально глядя в телевизор. Там президент проводит пресс-конференцию с представителями остатков прессы.
— И остальные, — после паузы произносит она.
— Остальные?
— Послушайте, вы должны сами их увидеть. Тех, которые заболели, но не умерли. Конечно, не прямо сейчас.
Я вспоминаю Майка Шульца, съевшего мышей. Заболев, он включил в свой рацион подопытных животных. Я вспоминаю отца и его преображение в духе мистера Хайда. Как ни крути, все это невозможно считать нормальным.
— Кое-что я видела. Насколько все плохо?
Она кивает в сторону телевизора, тянется к пульту дистанционного управления.
— «Человеческие существа больше не совместимы с жизнью».
Эти слова услышала вся страна. Головы поворачиваются, как цветки подсолнечника к солнцу. Через долю секунды, после того как по толпе пронесся вздох изумления, президент Соединенных Штатов понимает, что микрофон не был выключен.
Мы видим его широко раскрытые глаза и опустившиеся уголки губ. Мы видим, как правда доходит до его сознания, — теперь все знают, что наш руководитель не верит в нас.
Он закрывает руками лицо. Он — «Крик» Эдварда Мунка.[38]
Сержант Моррис прячет лицо в ладонях. Вот насколько все плохо.
— Я всегда считала себя выжившей, но теперь я уже не уверена, что это так уж хорошо. Жаль, что я не знала…
— Не знала что?
— Как все это дерьмо покатится к черту. Как это начиналось. Война, болезнь, все. Хочется кому-нибудь свернуть шею. Возможно, стало бы легче. Кроме того, хотелось бы иметь все необходимое. Как только появились первые признаки катастрофы, все начали грабить. В первую очередь аптеки.
— И магазины электроники.
— Да-да, именно. Мир катится к черту, а люди крадут телевизоры с большими экранами, как будто это может спасти их.
Мир сломался, все, из чего он состоял, рассыпалось на куски. Психотерапия уже ничего не изменит. Мне не хочется сидеть и говорить о том, какие чувства возникают у меня в связи с потерей всех, кого я знала. Мне не хочется, чтобы моя душа была разодрана на мелкие фрагменты и чтобы потом я просеивала их в поисках той отправной точки, когда начала лишаться тех, кого любила. Мне не хочется лежать на этом диване в ожидании конца света. А он, конец света, приближается. Президент об этом знает, женщина, сидящая рядом со мной, тоже знает, и я знаю. Конец света наступает. Не знаю, Армагеддон ли это, поскольку явно не хватает религиозно настроенных людей, потрясающих кулаками и вопящих: «Мы были правы! Мы предупреждали вас!» Нет выдвинувшегося лидера, который бы собрал всех нас в кучу и проставил на лбы штрихкоды. Если зверь и есть, то это мы. Мои познания в области религии оставляют желать лучшего, но я уверена, возможность того, что человек сам себе Антихрист, не учли.
