С Антоном нас связывали несколько лет, наполненных романтикой начала девяностых. Жаркие поцелуи на переднем сиденье его новенькой «девятки» модного тогда цвета «мокрый асфальт», романтические ужины при свечах в тихих ресторанчиках старого центра, музыка Энио Морриконе и долгие прогулки по шуршащей осенней листве Измайловского парка. Он научил меня мастерски водить машину, я его — выбирать в магазинах стильные в своей неброскости кашемировые вещи. Мы целовались на всех углах в Праге, на последних рядах почти всех кинотеатров столицы, на лавочках московских бульваров и под разведенными мостами вечно мистического Петербурга.
Я очень надеялась, что за многие годы, что мы не виделись, в его памяти также осталось лучшее из нашего общего прошлого, а не тот последний вечер и тяжелая бесконечная пауза после того, как я отвела глаза и призналась в своей неготовности выйти за него замуж. Была ветреная осеняя ночь, мы стояли на Большом Каменном мосту. Швырнув кольцо с маленьким рубином в воду Москва-реки, Денисов развернулся, ссутулился и, придерживая замерзшими пальцами воротник пальто, не оглядываясь, ушел. С тех пор прошло пятнадцать лет.
Я нажала на звонок. За дверью послышались гулкие удары каблуков по паркету, и она открылась. На пороге стоял почти незнакомый мне мужчина с седыми висками. Высокий и, несмотря на свой молодой возраст, уже по-русски немного грузный, коротко стриженный и свежевыбритый, с ямочками на полноватых розовых щеках.
— О господи! Антон? Встреть я тебя на улице — не узнала бы! — удивилась я.
— Собственной персоной. И весь к вашим услугам. Проходи, — кивнул он в глубь квартиры.
В коридоре сильно пахло одеколоном. Кажется, он готовился к нашему визиту, — подумала я. И ботинки на каблуке нацепил на ночь глядя, по головам соседям грохотать. Жених… да не мой.
Я прошла за ним по длинному коридору и оказалась в кабинете.
— Коньяк? — спросил хозяин, открывая деревянные дверки секретера.
— Да что же Москва на коньяке прямо помешалась? Вчера была у Селиверстовой, те тоже коньяк бухают бутылками, как раньше водку пили. Мне бы вина лучше, — сказала я, оглядывая комнату.
Пропорции сталинских комнат показались мне очень нелепыми: слишком высокие потолки для столь тесных комнат. Создавалось ощущение вертикального, сильно вытянутого параллелепипеда. Мрачные темно-синие шторы, хрустальная люстра и массивный антикварный стол, с глуповато смотревшимся на нем подсвеченным изнутри глобусом, создавали немного нежилое и неуютное ощущение. Завершал этот образ висевший на стене над столом портрет президента в золоченой раме. В полутьме кабинета он еще больше обычного смахивал на очень трогательного в своей серьезной деловитости хорька.
Я удивленно подняла брови и кивнула на портрет:
— В качестве авангардного искусства?
Антон улыбнулся:
— Чувство юмора еще не растеряла, я смотрю.
Указал мне на кожаное кресло с высокой спинкой. Посмотрел, прищурившись, на стеснительно жавшуюся ко мне Дашу.
— Не ожидал, что ты не одна. Ребенку может включить мультфильмы? У меня «тарелка», они там круглосуточно их гоняют.
— Отличная идея, — согласилась я.
Вдруг оробевшая Даша, тихо переступая мелкими шашками, прошла за Антоном в соседнюю комнату. Послышались бодрые звуки мультфильмов. Я расслабилась. Ребенок был пристроен, и можно спокойно выпить вина.
В комнату вернулся Антон. Встал в дверях, прислонившись плечом к косяку, посмотрел на меня оценивающим взглядом.
— А ты все так же прекрасно выглядишь, Воронцова. Ребенок, как я понимаю, не твой? — его взгляд довольно откровенно обвел мои узкие бедра и остановился на плоском животе. — Замужем хоть?
— Нет, — призналась я. — И ребенок не мой.
Мой ответ был Антону приятен. Я вспомнила, что для российской женщины быть не замужем означало почти полный социальный провал. Ну что ж, пусть Денисов получит удовольствие.
— А ты, как я поняла, состоялся, реализовался и счастливо женат?
Антон улыбнулся и, нехотя отведя взгляд, вразвалку пошел к бару. Не спеша достал изящные бокалы, налил себе коньяка, мне открыл бутылку вина. Я молча наблюдала, как он повернулся ко мне, придвинул кресло поближе к столу, сел, вытянув ноги в блестящих ботинках прямо на обтянутую зеленым сукном столешницу. На подошве одного ботинка я заметила совершенно новую наклейку-ценник — «9700 руб».
— А дети есть? — спросила я.
— Нет. Но вопрос открытый. Мы как-то были не готовы к этому моменту материально, и пару лет назад жене пришлось сделать неудачный аборт. Теперь она проходит курс лечения, и врачи дают нам много шансов.
Я выдержала приличествующую моменту паузу.
— Мне жаль.
Он, казалось, удивился:
— Что тебе жаль? Что у нас нет детей?
— Ну да. По-английски говорят в таких ситуациях: I’m sorry.
Мне в душу стали закрадываться опасения, что мой бывший любовник все-таки относится ко второй группе людей, чья память удерживает лишь негативную информацию. Стало не по себе и захотелось сменить тему. Сделать ему какой-нибудь комплимент, чтобы он расслабился. Я оглянулась в поисках: что бы здесь похвалить? Но, как назло, ничего подходящего на глаза не попадалось. Тогда я набрала в легкие побольше воздуха и откровенно слицемерила:
— У тебя впечатляющий кабинет. Тоже дизайнера нанимали?
Он опять удивился:
— Почему тоже?
— Ну, я что-то только по дизайнерским домам попадаю последнее время…
— А это плохо, что ли, иметь дизайнера?
— Да нет. Красиво вышло.
Вот черт! Все такие напряженные! Прямо сложно сделать комплимент, чтобы не обидеть человека!
Антон посмотрел на меня с вызовом:
— Угадала. Дизайнера нанимали. А кстати, это могло бы быть сейчас твое.
Все. Приехали. Вот оно и всплыло… Надежда, что темы старой обиды удастся избежать, меня покинула окончательно. Я вздохнула и сказала самым примирительным тоном:
— Антош! Не надо, а? У тебя все хорошо. Жена. Дизайнер… А я, вот видишь, не замужем, ребенок — и тот чужой…
Антон расслабился и, вероятно, решив завершить образ благополучного адвоката, киношным жестом протянул руку и взял с серебряного подносика хромированный инструмент и немного слишком небрежно откусил кончик сигары. Молча раскурил ее блеснувшей в полумраке кабинета металлической зажигалкой, томно выпустил дым в мою сторону и посмотрел мне в глаза.
Какая грубая дешевая нелепость, — подумала я. Киношный драматизм. И как бы он ни тужился пучить глаза, придавая им всю возможную загадочность и даже некую прожженность, так не подходящую его розовым и как-то по-детски надутым щекам, все равно до максовских его глазам было ах как далеко. Макс умел всего на минуту задержать на тебе взгляд, и мне немедленно приходилось хвататься за темные очки. Очки были отличные, и как жалко, что они тоже остались в той сумке в максовском доме.
Я вздохнула. Антон воспользовался этим, чтобы задать интересующий его вопрос:
— Я понял, у тебя что-то случилось? Что это за несвойственные тебе крики души на сайте «одноклассников»? Пустите переночевать и все в этом роде… На тебя как-то непохоже, ты ж у нас гордая самаритянка всегда была.
Я тоже закурила:
— Ну, в общем да. Кое-что тут со мной случилось. — Я попыталась улыбнуться. — Я совершила роковую ошибку, решив, наконец, приехать на пару недель на родину.
— Вот как? А ты не думаешь, что совершила ее гораздо раньше? Когда решила отсюда уехать?
Нет, я решительно не могла разговаривать на эти темы! Люди так негативно реагировали на то, что я живу в Амстердаме, что никакое подчеркивание моей действительно впитавшейся в меня европейской демократичности, распивание коньяка, поедание несъедобных котлет, комплименты дурацким евроремонтам и прочие жертвы не могли уничтожить существовавший между нами барьер, основанный исключительно на одном факте: я жила в Европе.
— Антоша, солнце! Вот ты вроде не дурак, да? Объясни мне уже наконец, почему ты вообще считаешь, что жизнь в Голландии можно расценивать как ошибку? Вот Селиверстовы вчера меня чуть не зажрали, что у нас, де, потребительское, бездуховное общество. А тебе лично чем Европа не приглянулась? Я уже начинаю коллекционировать различные наезды.
Антон презрительно ухмыльнулся:
— Ну, наши Селиверстовы — понятное дело. Творческая драная интеллигенция. Это как питерские. Чем беднее — тем громче о вечных ценностях глаголят. Защитная реакция у них такая. Не обращай внимания. Я же, как юрист, подхожу к проблеме более прозаически. Ты там чужая. Без корней. Как перекати поле. Все кругом неродное, закрытое. Скажешь, нет?
— Скажу — нет.
— Поясни. Только мне-то не ври, да? По старой памяти хоть.
Мне действительно захотелось, наконец, ответить сразу им всем, объяснить, что такое Западная Европа, и прекратить раз и навсегда все эти беспочвенные наезды.
