Я молчала.
— Я вас предупреждал, — тихо добавил советник. — Всегда некрасиво говорить задним числом, что был прав, но, как видите, ничего другого я сказать сейчас не могу.
— А вы сами в это верите? — спросила зачем-то я.
Глупый вопрос. Какая теперь разница, во что верит советник голландского посольства? Но почему-то мне очень хотелось услышать, что хоть кто-то еще понимает, что все это полнейшая ахинея. Найти союзника, даже не союзника, а просто хоть одного человека, который подтвердит мне, что все происходящее — страшный сон и полный бред. И никакой я, разумеется, не наркодилер.
— Верю я или не верю — вопрос несущественный. Но как сотрудник посольства вынужден буду вас задержать, если вы к нам придете.
В трубке опять повисла пауза. Через почти полную минуту молчания герр Сляус добавил уже другим тоном:
— Я рад, что вы позвонили, прежде чем прийти. Возможно, — и вы меня поймите правильно, это совершенно неофициальный совет, и я вам его не давал, — вам теперь не стоит появляться в консульстве за вашими временными документами. Вы меня понимаете?
— Да.
— Я лично не очень верю в то, что при сложившихся обстоятельствах мне удастся не выдать вас российским властям. Так что…
Я кивнула:
— Я понимаю. Спасибо вам за то, что вы уже для меня сделали. А про моего бизнесмена вам ничего не удалось выяснить? Он хотя бы еще жив?
Судя по напряженному тону, герру Сляусу уже хотелось закончить разговор. Голландцы в принципе своем довольно законопослушная нация, и, поддавшись короткому импульсу сделать что-то не по закону, а по-человечески, они быстро пугаются и, как правило, забираются обратно в свой панцирь деловитой отстраненности.
— Послушайте! Я вам дал всю информацию, которую получил на Петровке. Если бы вы слушались моих советов, возможно, успели бы улететь. Но теперь я ничем больше не могу вам помочь. Про вашего бизнесмена у меня нет никакой информации. Простите, я должен идти. И прошу вас считать этот разговор неофициальным, поскольку официально я не признаю, что вы мне вообще звонили.
Все было ясно. Я от души поблагодарила герра Сляуса и повесила трубку.
Йоги полностью сели в лужу. Сердце колотилось, как бешеное, на лбу выступила испарина, в животе бродил холодный спазм, ощущавшийся черной дырой в космосе. Делать вторую стойку на голове почему-то совсем уже не хотелось. Хотелось закурить, напиться, забыться и умереть.
Ну, умереть я такими темпами успею быстро, — соображала я из последних сил. В том, что российской тюрьмы мне было не пережить, я нисколько не сомневалась. Напиться и забыться я вчера уже пробовала — кроме похмелья на следующее утро это ничего не давало. Оставалось просто закурить.
Вернувшись обратно к песочнице, я присела на ее бортик, затянулась сигаретой и в полной прострации уставилась на игравшую Дашу. Девочка строила замок. Насыпав горку песка, проделала там отверстия для окон и двери и теперь занималась возведением вокруг всего этого огромного, раза в три выше самого замка, забора.
Ребенок правильно все понимает, — подумала я. Одна только я, голландская дура непуганая, влезаю не пойми во что… Предупреждали же меня все! Хотя разве у меня был выбор? Как бы я жила потом, если бы дала бандитам подняться в комнату ребенка и у меня на глазах унести его с собой? Пила бы коньяк гранеными стаканами всю оставшуюся жизнь, чтобы залить эту картинку до полной амнезии? Как Селиверстова и ее Шурик? Как все остальные?
Вдруг стало понятно, почему в России так пьют. Люди поневоле видят вокруг такое количество подлости, несправедливости и предательства на каждом шагу своей непростой российской жизни, что не бухать после этого — просто не выдержит нервная система. Отсюда же, по всей вероятности, растут ноги и у пресловутого русского юмора, который, как известно, наверное, самый лучший в мире, поскольку на трезвую и серьезную голову воспринимать российскую действительность просто не представлялось возможным.
Мне стало совершенно очевидно, что без помощи Макса выбраться из этой западни мне не удастся. Необходимо было, как угодно срочно его найти! Понятно, что по неизвестным мне причинам на мои имэйлы он не ответит. В милицию идти я больше не могла, меня бы сразу там арестовали как наркодилера, засунули в изолятор, и пиши пропало. Так что разыскивать Макса я должна сама, и чем быстрее — тем больше шансов, что меня не найдут первыми менты и моя славная биография не закончится в российской тюряге.
Единственным звеном, связующим меня с Максом, оставалась теперь только Дашина мама. Она-то уж точно должна знать все способы найти в этом городе своего бывшего мужа. Главное, чтобы она вернулась из своей Твери. Найти ее — значило, во-первых, отдать ей Дашу и сильно облегчить себе и ребенку жизнь. Во-вторых, и что немаловажно, если у меня на руках больше не будет ребенка, то за мной перестанут охотиться бандиты. Уже легче. Ну и, в-третьих, жена наверняка знает, как найти Макса, и он как-то поможет снять с меня это нелепое обвинение про наркоторговлю. Если, конечно, с ним еще все в порядке… Но думать иначе я себе категорически запрещала.
— Дашуля, зайка! — сказала я, доставая из сумки ручку и обрывок бумаги. — Ты говорила, что знаешь свой домашний телефон?
— Угу, — деловито подтвердила девочка, втыкая палочки в верхушку построенного забора.
— А палочки — это зачем? — спросила я.
Даша посмотрела на меня, как на ребенка:
— Это не палочки, а колья с электрическим током. Чтобы все, кто полезет, наткнулись на них и умерли.
Отлично! Я только устало покачала головой:
— Так какой у тебя телефон дома?
Даша, продолжая с любовью втыкать в забор смертельные колья, заученным равнодушным голосом, как стишок, назвала мне свой номер.
— Я отойду еще раз к телефону, узнаю, может, мама уже приехала. Ты никуда не ходи.
Прислонившись к пыльной стене и посматривая по сторонам, не видно ли где милиции, ищущей меня как наркодилера, я оцепенело слушала раздававшиеся в трубке длинные гудки. Дашина мама еще не вернулась. Или просто вышла из дома. Или пропала куда-то так же бесследно, как и ее бывший муж.
Люди вообще испарялись, не успевала я к ним приблизиться. Папа сразу же после встречи со мной улетел на Алтай. Машка — в Испанию. Макс вышел из дома на два часа и след его полностью простыл. А любезный еще давеча герр Сляус сегодня уже не хотел иметь со мной ничего общего. Оставались только мы с Дашей, толком не умывшиеся и не позавтракавшие, с тридцатью восемью рублями в кармане, преследуемые бандитами, а теперь еще и разыскиваемые милицией за наркоторговлю.
Меня начинало трясти то ли от бешенства, то ли от страха. Лучше бы все-таки от бешенства, злость — состояние, как ни крути, творческое. Страх же, наоборот, полностью парализует сознание и мыслительные функции, что было сейчас очень некстати.
А липкий пот и сердцебиение — интересно, тоже от бешенства?
* * *
Несколько раз затравленно оглянувшись, я нажала код и, услышав характерное жужжание открываемой мне двери, вошла в отлично знакомый мне прохладный подъезд сталинского дома, на пятом этаже которого еще с незапамятных пор проживал мой бывший одноклассник и любовник, а ныне — преуспевающий адвокат Антон Денисов.
Найдя его ответ у себя на «одноклассниках», я вздохнула с облегчением. Мало того, что он оказался адвокатом, — а преследуемой бандитами и законом и разыскиваемой милицией голландской наркобаронше Ксении Воронцовой это было сейчас как нельзя кстати — так к тому же его супруга очень удачно соизволила именно вчера отчалить на оздоровительные процедуры в Карловы Вары, а поэтому кроме адвокатских услуг я могла рассчитывать еще и на бесплатный ночлег.
Нельзя сказать, что мы с ним хорошо расстались в свое время. В какой-то момент наших, начавшихся незадолго до выпускного вечера и протянувшихся на два длинных года отношений, он совершенно неожиданно сделал мне предложение руки и сердца, и я ответила ему отказом. Мне было девятнадцать лет, и я не могла даже думать о замужестве. Вся жизнь была настолько впереди, что казалось, все еще только начинается, а брак на всем поставит жирный крест. А может быть, я его просто недостаточно любила? Как бы оно там ни было, после моего отказа выйти за него замуж Денисов полностью исчез с моего горизонта.
Я давно заметила, что человеческая память делится на два типа. У одних по прошествии большого интервала времени остаются преимущественно хорошие воспоминания, вторые же избирательно концентрируются на всем самом черном и гадком. Я явно относилась к первому типу и, встречая людей из второй группы, каждый раз не уставала сильно удивляться.
С Антоном нас связывали несколько лет, наполненных романтикой начала девяностых. Жаркие поцелуи на переднем сиденье его новенькой «девятки» модного тогда цвета «мокрый асфальт», романтические ужины при свечах в тихих ресторанчиках старого центра, музыка Энио Морриконе и долгие прогулки по шуршащей осенней листве Измайловского парка. Он научил меня мастерски водить машину, я его — выбирать в магазинах стильные в своей неброскости кашемировые вещи. Мы целовались на всех углах в Праге, на последних рядах почти всех кинотеатров столицы, на лавочках московских бульваров и под разведенными мостами вечно мистического Петербурга.
