Чашки с горячим чаем появляются и исчезают. Голоса плавают вокруг меня, словно я корм для рыбок. Смутно-смутно до меня доходит, что мой рассудок вышел погулять, что я веду себя так, будто одной ногой в сумасшедшем доме, а другой в луже крови. Сколько может выдержать человеческое сознание, прежде чем надорвется?
Потом здесь появляется он.
И я тоже здесь.
Стол скрипит, когда рядом усаживается Ник. Я не смотрю, но чувствую, как движется воздух, когда он наклоняется вперед и заполняет собой то, что было до этого пустым. Он достаточно близко, чтобы я уловила его запах. Никакого одеколона или лосьона «после бритья». Только сам Ник, сотканный из солнечного света.
— Что происходит, Зои?
Его голос ласкает мою щеку.
— Небо рушится на землю.
— Именно такое чувство, правда?
— Оно всех нас убьет, одного за другим, тем или иным способом.
Моя рука, словно и не моя, трет мое лицо.
— Все это начал он. Все это. Мы были для него экспериментом. Моя квартира стала его «Тринити».[39]
— Это там, где был произведен первый ядерный взрыв?
— Ему нужно было протестировать свой лекарственный препарат. Нет, не препарат, оружие.
Я рассказываю ему то, что поведал мне Джордж Поуп в последние несколько минут своей гадкой жизни. Ник слушает с присущим его профессии вниманием. Когда поток моих слов исчерпывается, он остается сосредоточенным, напряженным. А когда я поднимаю на него глаза, то вижу уже знакомую маску, ту, что не позволяет мне постичь его. Так много вопросов. Кто ты? Что случилось с тобой на поле битвы? Плакал ли ты, потеряв своего брата? Думал ли ты обо мне, когда был там? Но эти вопросы прилипли к моему языку, как размягченная солнечным теплом жевательная резинка прилипает к подошве.
— Что в вашем узле, Зои? Вы мне покажете?
Словно кающаяся грешница, я предлагаю ему это кровавое подношение.
— Вы уверены?
— Покажите.
Хотя команда и произнесена шелковым голосом, я понимаю: это приказ. Где-то в глубине моего сердца ударил гонг, мне не остается ничего другого, кроме как подчиниться.
Негнущимися пальцами я развязываю узел. Ткань халата пропиталась кровью и прилипла к содержимому узла. Мокрая красная обертка открывает холодную плоть, заключенную в ней.
Мясо. Совершенно такое же, как говядина, свинина или баранина. Этот самообман помогает мне удержать желчь в желудке. Но если я подумаю, откуда оно взялось, я выбегу с криком из этой комнаты.
Мясо. Такое же, как продается в супермаркетах.
Ник делает глубокий вдох. Я закрываю глаза и жду. Он не говорит того, что и так очевидно, не задает глупых вопросов. Он видит, что в халате отрубленная голова, поэтому нет необходимости это подчеркивать и уточнять.
— Хорошо, — говорит он. — Хорошо. Чья она? Кому-то нужна срочная медицинская помощь?
Я качаю головой. Обычное мясо, Зои. Курица и ветчина.
— Он был уже мертв. Я исполнила распоряжение.
— Чье?
— Его. — Я киваю на это «просто мясо». — Джорджа Поупа.
Ник обдумывает все это и спрашивает:
— Зачем?
Я рассказываю ему, что Поуп боялся, что может восстать из мертвых.
— Вы верите в то, что это было возможно?
— Мне пришлось поверить.
Иначе получается, что я отрубила ему голову просто так.
Ник достает блокнот и ручку из кармана рубахи. Не глядя на меня, он начинает что-то в нем писать.
Я смотрю на него.
— Вы составляете список покупок.
— Я составляю список.
— Список.
Следующие десять ударов моего сердца — я их отсчитываю — он черкает в блокноте, затем прячет его в карман.
— Я собираюсь помочь вам. Для этого я здесь.
— Я в порядке. Справлюсь сама.
Он опускается на корточки передо мной, накрывает окровавленную голову халатом, и теперь она уже не пялится на нас.
— Одиночества и так всем нам хватает. Не отказывайтесь от поддержки там, где она нужна, Зои. Я протягиваю вам руку помощи, не отталкивайте ее.
У нас с Ником еще не все в прошлом.
Первая страница сегодня принадлежит Джессу. Следующая тоже. «Юнайтед Стейтс таймс» превратила его в «не такого, как все» — «плохого». В злодея. В преступника, пытающегося свалить всю вину на компанию, призванную спасти нас не только от этой болезни, но и от целой уймы напастей.
Этим вечером пророк из южных штатов дал болезни имя, которое тут же за ней закрепилось, многократно повторенное телезрителями.
— Эта болезнь — «конь белый», пришедший за грешниками. Конец уже не грядет, он здесь.
Пророк обращается к гибнущей миллионной аудитории, среди которой его слова находят поддержку и понимание.
Конь белый. Он скачет среди нас.
Сейчас
Понадобилась неделя, чтобы я снова могла пройти несколько шагов и у меня при этом не помутилось бы перед глазами. На этой неделе я питалась лучше, чем когда-либо с тех пор, как началась война. Эти изгои умнее, чем остальная часть человечества. Вынужденные существовать на периферии общества, они развили в себе умения, необходимые для выживания за пределами цивилизации. Они сами выращивают пищу. У каждого члена клана есть свои обязанности перед всеми остальными. Пока мы оплакиваем утраченные нами привычные блага цивилизации, они продолжают делать то, что делали многие поколения их предков. Они как винтики в простом, но эффективном механизме.
Прошла еще одна неделя, и я разыскиваю Янни. Я не верю, что швейцарец выжил. Этого не может быть. Если только мое сознание не сфабриковало его смерть, чтобы я отправилась на тот свет с уверенностью в своей победе.
— Как выглядит этот человек? — спрашиваю я мальчика.
Если Янни и считает мой вопрос странным, он этого не показывает. Каждое слово для него — возможность продемонстрировать свое знание английского.
— Он, — Янни проводит рукой у себя над головой, — белый. Его волосы — белые. Не как у старика, а как у кинозвезды.
Это швейцарец, да, видимо, это он. Я не знаю, как ему удалось выжить, какие волшебные снадобья употребили для этого цыгане. Я не понимаю, как я могла потерпеть такую неудачу.
— Блондин, — подсказываю я ему онемевшим языком. — Людей с такими волосами мы называем блондинами.
Он пробует произнести это слово:
— Блондин.
— Я хочу увидеть… своего мужа.
Во рту — желчная горечь.
Входят две женщины, обе в пестрых футболках и многослойных заношенных юбках. Они разговаривают с мальчиком и при этом не считают зазорным открыто рассматривать меня. Для них я диковинка, чужая и малопонятная.
— Он жив? — спрашиваю я.
Пожалуйста, пусть он окажется мертвым. Хотя это и идет вразрез со всем, во что я верю, и делает меня менее человечной, я хочу, чтобы это было так. Могу ли я по-прежнему быть честна сама с собой?
— Он в плохом состоянии, — говорит парень.
— Мне нужно увидеть его.
— Хорошо, я отведу вас.
Он берет меня под локоть, его рука намного сильнее, чем казалось на первый взгляд. Жилистая. Мы медленно идем.
Мужчина с тележкой, нагруженной арбузами, пересекает дорогу. Здесь тепло, как будто лето стоит в самом разгаре. Пот гусеницей наползает мне на верхнюю губу. Сам собой в голове возникает вопрос: а какая погода сейчас дома? Хотя его больше и нет, дом незыблемо пребывает в моей памяти как символ того, что было, прежде чем мир рухнул. Мое сердце словно ободрано железной щеткой. Нужно сказать что-нибудь, причем поскорее, иначе я не сдержусь. Я глотаю. Глубоко вздыхаю.
— Здесь много людей.
— Да, много людей.
— Среди них есть больные?
Секунду он переводит услышанное.
— Есть чуть-чуть. Не так много, как в городе.
— Мне очень жаль.
— Такова жизнь. Многие мои сородичи умирают молодыми.
Стены и крыши импровизированных домов сделаны из гофрированных листов железа. Всего около пятидесяти, наверное. Ничего такого, что нельзя было бы быстро разобрать и погрузить на спины ослов. У цыган есть скот. Животные сгрудились на краю этого городка хижин; непривязанные, они проявляют достаточную сообразительность и держатся поближе к корму, который им не приходится искать самостоятельно.
Обутые в ботинки ноги Янни останавливаются перед лачугой, выкрашенной белым.
— Ваш муж там.
Он дергает меня за рукав, когда я начинаю ковылять к двери.
— Он плох.
Черт побери, пришлось соврать этому мальчику. В оправдание я говорю себе, что так думать было их собственным выбором. Они решили, что швейцарец и я были вместе. Непреднамеренная ложь. Они были там, они видели его, истекающего кровью. Они могли бы предположить и иное, могли бы увидеть правду и понять, что я зарезала его, спасая собственную жизнь. Намеренно отправляя его на тот свет.
Парень отступил назад, давая мне возможность войти одной. Это тесное помещение, разделенное тонкой занавеской. Здесь воняет кровью, и мочой, и дерьмом, и смертью. Шаг за шагом с трудом подхожу к занавеске. Он там, этот швейцарский мерзавец. Его ботинки торчат из-за ветхой ткани. Они неподвижны.
