Вот Столовая гора — бока у нее гладкие, ровные, вертикально поднимаются вверх. И если приглядеться, можно увидеть облако мелкой черной пыли со стороны океана. Там, как сказал Юнг, шумный птичий базар.
Элегантные птицы в черных пиджаках и белых галстуках ведут себя как встрепанные жилички на коммунальной кухне. Крыльями машут, клюют друг друга. На какое-то время успокоятся, рассядутся чинно, вежливые и предупредительные, как брокеры перед открытием биржи. Сигнал прозвучал, строка на экране побежала, чернопиджачные «менеджеры» мгновенно сходят с ума — орут гортанно, крыльями машут, снимаются с места, кружат над океаном. Ветер, волны бросаются одна за другой на камни, как самоубийцы, разбиваются в мелкую водяную пыль, и она поднимается невидимо, слегка остужая горячие и вздорные птичьи головы.
А здесь, над плато, воздух дрожит, как жидкое стекло, и даже ветер на лету плавится. Блеск соломенной травы ярок, желт и нестерпим для глаз. Серые, пыльные комочки эдельвейсов. Такие же красивые по названию и заурядные по виду, летают бабочки аполлоны. Что-то латиноамериканское во всем пейзаже — блеск и нищета в одном флаконе. И жара, жара, жара…
Юнг топтал горную солому, монотонно, как колхозная сноповязалка. И точно так же однообразно перемалывались в его голове обида и недоумение.
Собирался с духом, отставал потихоньку, чтобы со Светой поговорить, спросить — что она, в самом деле, но она, точно угадав его планы, то отходила до Тартарена, то бежала вперед до самого Криса.
На такой пробежке в конце концов поймал ее за руку, бормоча: «Подожди», она руку дернула: «Пусти», он держал крепко.
— Пусти, сказала! — остановилась, сердито посмотрела.
— Не пущу, — уперся Юнг. — Скажи сначала…
На ступню его пятку опустила, он согнулся, она руку выдернула. Побежала было, он за ней, прихрамывая. Остановилась, поджидая.
Пошли рядом — он, припадая на ногу, она, насупившись.
— Больно? — спросила про ногу.
— Что? — не понял он. Потом сообразил: — Больно, но не там.
— А мне, думаешь… Читать такое…
— A-а… Так я и думал. Не поняла ты ничего.
— Ну где уж нам. Ты хоть знаешь, что у тебя проблема?
— Ты о чем? — вспомнил он про черную кошку.
— О том… Я чего-то не пойму — что в тебе не так-то? Ну если бы ты заикался, или там толстый был, или косой.
— Что?
— То! Если парню с твоей внешностью нужны уверения друзей, чтоб за девчонкой решиться ухаживать, — значит, с ним что-то не так.
Действительно, подумал Юнг. Со мной что-то не так. Или с ними со всеми.
— Ну и что. А если я просто серьезно к этому отношусь? Значит, я уже больной, что ли?
— Очень серьезно — как же. Когда капитан тебя шпионить ко мне подослал, про какого-то Аркадия выпытывать, — сразу в душевные разговоры пустился. Психолог хренов, тонкая организация. «Не верю, чтобы все, что она про себя рассказывает, было правдой», — процитировала, передразнивая. — А я все думала: если бы он правду узнал, наверное, и вовсе не подошел бы?
— А ты попробуй рассказать. Может, подойду.
Остановилась, подумала. Головой тряхнула:
— Нет! Не буду я тебе ничего рассказывать… И не лезь ко мне больше!
Гена Жариков сзади допыхтел, прокомментировал:
— Вот-вот. Не лезь к ней.
Дальше они пошли вместе, как будто Света Генку этого от себя раньше не гнала.
Все из-за записей этих идиотских, думал Юнг. Выбросить их, что ли?
Вытащил книжицу из-за пояса, взвесил на руке и снова убрал. Потому что дело тут не в его записках. Ведь ничего такого, чтоб так вот завестись, нет в них. Тогда что с ней происходит?
В одном-то она точно права: чтобы ухаживать за девчонкой, не нужны уверения друзей. Действительно — у него проблема. Ну не может он так просто с девчонками! Только если напьется и наутро ни черта не помнит. Слишком долго ему надо сначала просто быть рядом.
Поздновато он со всеми этими своими заморочками родился. Лет на двадцать опоздал. Девчонки его сначала не понимали, потом подозревали на предмет ориентации, потом отваливали к более быстрым и сообразительным.
А косоглазие или заикание — какая ж это проблема? Таким все просто дается. Если не теряются. При напролом, бери что дают. Им всем это нравится.
Он вытащил серую книжицу, бросил ее, побежал догонять Светку с Геной. Потом вернулся. Книжку поднял, стер горную пыль и припрятал поближе к телу.
Какой-никакой, а это первый их вахтенный журнал. Корабля нет. Но есть капитан и эти вот записи. Они последними покидают место крушения. А до крушения надежд они еще не доплыли.
Остров спит, похожий на перевернутого дракона.
Тычутся во тьме тупыми своими головами миноги, толстенькие фазаны спят по кустам, безухие кролики уснули на своих постах. Черная обезьяна забросала ветками мертвое дитя, вылезла из крытой своей галереи, сидит, смотрит на луну, тоскует. Завыла бы, если бы умела. Собрание чернокрылых в белых галстуках «брокеров» затихло на горе, помеченной на макушке белым ровным кругом.
И только оранжевый уголек костра попыхивает в темноте нездешним светом на самом краю горного плато под черным небом. А у костра двое сидят друг против друга.
Крис в эту ночь на дежурство себя назначил и Катю. Гена Жариков хотел было выступить по этому поводу с подколкой, но только ухмылкой своей волчьей сил у него хватило с Тартареном поделиться. Да и ту Тартарен не заметил, как будто руку протянутую от незнакомого не принял.
Крис встал, обошел костер, сел подле Кати. Покосился на нее — никакой реакции — сидит смотрит на огонь, молчит. Ладно, помолчим.
— Не люблю предательства, — сама себе объяснила размолвку Катя.
Крис спросил:
— Что ты называешь предательством?
— То же, что и все. Каждый, конечно, сам по себе и никто никому ничего не должен. Рассчитывать, что вот будешь падать и тот, кому ты веришь, тебя обязательно поймает, — глупо. Это я понимаю. Небо голубое, трава зеленая, никто не обязан тебя вытаскивать, если ты провалилась. А предательство — это когда тот, кто обещал тебе помочь, сам же тихонько и подтолкнул, отошел и смотрит, как ты падаешь. А ты летишь и на него смотришь. Понимаешь, что это он тебя столкнул, и вот это хуже всего.
— Вот как. Много думала об этом?
— Достаточно.
— Особенно в последнее время?
— Как угадал?
— Ну а как же. Я запретил всякие такие отношения. И сразу после…
— Как раз наоборот. Хотя… Ну-ка посмотри на меня, — повернула его за плечо, в глаза темные, теряющие всякую свою факирскую защиту, заглянула. — Скажи, только честно, порадуй девочку, — ты на самом деле придумал этот запрет, чтоб от меня отделаться?
Он молчал, а она все смотрела ему в глаза, и даже если Крис хотел скрыть, ничего бы у него не вышло. Он потянулся, — лицо в ладони взять, к себе губы ее пухлые притянуть. Она легонько толкнула его пальцами в то самое место меж бровей, где, когда он смотрел на нее, разглаживалась озабоченная морщинка…
— Ну и что ты там увидела?
— Не скажу, — отвернулась она.
— Тебе было бы легче, если бы я… сразу после того… забыл бы о тебе до следующего раза?
— Может быть, — подумав, согласилась. — Когда не веришь, все-таки легче.
— Как это?
— Обманывают тех, кто поверил. Неверящих не обманешь.
— Если тебе так легче, считай, что я вспомнил о тебе только сейчас, — сказал он, обнял, потянул к себе мягко.
Она руку отстранила, но не отпустила. Сама потянулась губами. Он поймал ее губы, положил ладонь на грудь, и они медленно опустились на землю.
Катя обняла его, притянула к себе, губами прижалась к щеке, обхватила его губы, язычком острым трепетнула… Он тело свое гибкое переместил, она ноги раздвинула, согнула в коленях, рукой крепко провел снизу по ноге.
Она губы его выпустила, отвернулась, уперлась ему в грудь.
— Ты что? — хрипло сказал он, с трудом справляясь с голосом.
— Нет, капитан, так не будет.
Вывернулась ловко, откатилась, села, юбку одернула.
— Почему? — сел взлохмаченный Крис.
— Потому что капитан не меняет своих решений, когда захочет. А решил ты все правильно. Ради команды. Чтобы ребята не передрались.
— А я могу временно сложить с себя обязанности, — почесал он затылок.
— А потом снова их взять? — улыбнулась она, сожалея. — Так не бывает.
— Пожалуй, — согласился он. — Слишком было бы похоже на предательство.
— Вот именно.
Встал, подбросил веток в огонь. Она следила за ним. Если бы он не послушал, сделал то, что хотел и чего хотела она, наплевав на остальных, все было бы привычнее и проще.
— Совсем я тут с вами сбилась, — пожаловалась она. — Все не как у людей. Сорвешься — тебя подхватят. Утащат — вы освободите. Последний кусок на всех делим. В город вернемся — там все по-старому. А здесь, с тобой… Я вот знаю, сейчас лягу, голову положу тебе на колени, глаза закрою — и могу спать спокойно. Потому что верю тебе.
