На сем рассказ можно было считать законченным, и Богданов честно выплатил Мише вторую пятерку.
— Постой, — сказал он алкашу, вдохновенной походкой затрусившему вон со двора в направлении ближайшей торговой точки. — А… а… слушай, а Лёнька этот?.. Ладно, иди. Нет, стой, где отделение?
— Пойдем покажу, как идти, тут рядом, — сказал Миша.
Крутиться на «жигулях» по незнакомым закоулкам Богданов не осмелился, лучше уж пройти пешочком.
«Надеюсь, не сопрут Ромкиного конька», — подумал майор и, размышляя о странных событиях, разыгравшихся возле заваренной двери, зашагал за провожатым.
Отделение и правда находилось близко, но никто из его сотрудников не мог ответить на вопросы Валентина, и ему пришлось несолоно хлебавши возвратиться к «семерке». Сев в машину, он положил руки на руль, но включать двигатель не спешил.
«Бред, — подумал Валентин. — Милиционер, митинг, Олеандров… А чем все-таки занимается Ромкина фирма?»
Богданов уже спрашивал об этом товарища. Процент отмахивался: «Мне проще сказать, чем мы не занимаемся». Тогда такой ответ только позабавил майора, а теперь…
«Подделывание денег, торговля наркотиками, проституция, нелегальный игорный бизнес?.. Кто сказал, что «Исполин» не связан хотя бы с одним из вышеперечисленных нелегальных промыслов?.. Никто такого не говорил! Да и почему одним? Странный тип этот Шаркунов. Разве люди так вот запросто говорят о делишках, которые обделывают… якобы обделывают на паях с президентом? Если это правда — так можно схлопотать пулю в затылок или подорваться в собственном лимузине. Вранье? Дешевая поза?.. К чему это ему?..»
Надо было ехать, но Валентину отчего-то не хотелось покидать тихий грязноватый дворик. Недосып и приятный опохмел сыграли свою роль, а веселый лучик, ударивший в стекло машины, довершил дело. Тело обмякло, веки налились свинцом…
Исчезли кирпичные стены домов, покрытые облупившейся грязноватой, некогда, вероятно, кремовой казенной краской, подрагивавшие от сквозняков подгнившие двери подъездов и покосившаяся будочка над входом в подвал с заваренной дверью. Все вокруг стало другим.
Губерта заперли в смрадном подвале, где Арлетт впервые подарила ему себя, и отобрали факел. Никого долго не было, и он сидел, трясясь от холода и страха. По ногам, становясь все смелее, ползали крысы. А когда он забывался недолгим тревожным сном или просто терял сознание от голода, жажды и страха, твари пытались грызть одежду, примеривались к пальцам, ушам или носу, щекоча усами кожу, грозя вот-вот впиться в тело острыми зубками.
Во сне, а может быть, в дымке забытья видел он какие-то фигуры. Искаженные злобой, безумные бородатые лица вооруженных чем попало людей в лохмотьях. Как ни странно, Губерт не боялся ужасных разбойников, он повелевал ими, и они слушались его. Потому что рыжебородый красавец в зеленой рубашке из шелка, подвязанной толстым поясом из коричневой кожи, дал ему знак, взял с него клятву и сказал, что он, Губерт, — избранный. Надлежало лишь взять то, что принадлежало ему по праву. Однако Губерт так и не узнал, о чем шла речь, потому что был наконец освобожден из-под ареста и еще дня три отлеживался в каморке, которую делил с монахом.
Прудентиус поил воспитанника отварами трав, которые передавала через Гунигильду Адельгайда. Больше никто не решался прямо или косвенно общаться с Губертом. Монах бормотал себе под нос что-то насчет того, что он так и знал, что все это не кончится добром.
Причиной бед Найденыша были, конечно, происки Гвиберта. Арлетт ненавидела шута, который домогался ее, но не мог ничего сделать, пока женщина находилась под охраной барона, который иногда приглашал ее к себе. Но теперь все изменилось. Рыжеволосую красотку Рикхард подарил молочному брату. Ни Арлетт, ни ее мать не решились воспротивиться.
Трудно сказать, почему барон велел извлечь из подвала Губерта, которого, казалось, решил уморить голодом и жаждой. Вероятно, Рикхард чувствовал, что Два Языка забрал слишком много власти.
Молодой организм Губерта быстро пошел на поправку, однако тучи над головой Найденыша и не думали рассеиваться. Целыми днями он сидел в каморке, не осмеливаясь высунуть нос на улицу. Тем временем наступила настоящая зима, задули пронизывающие до костей северные ветры, стало холодно, часто шли дожди.
На душе было и того пакостнее. Губерт выл, представляя, как проклятый горбун овладевает Арлетт. Страшное возбуждение и тоска охватывали его, когда он вспоминал, как чудесно хороша она была. А как шло ей тяжелое ожерелье из больших серебряных и маленьких золотых монеток, скрепленных между собой бронзовыми колечками?!
Губерт мечтал убить проклятого шута. Мечта эта казалась столь же несбыточной, как если бы Губерт возомнил, что сможет в один день стать вдруг хозяином замка, соратником герцога Гвискарда. Ничего подобного случиться не могло, оставалось ждать, что барон решит помиловать Найденыша и что Гвиберт, натешившись с Арлетт, оставит ее в покое.
После Крещения пришла весть о том, что наконец-то пал Салерно и что герцог Роберт — теперь безраздельный хозяин всего юга Италии и большой части Сицилии — перенес столицу в завоеванный город шурина. Барон велел сыну готовиться к отъезду.
Тут слег Прудентиус, и Найденышу пришлось ухаживать за слепцом. Можно было бы предположить, что хлопоты отвлекут Губерта от собственных переживаний, притупят страдания, однако этого не произошло. Немощность старика только раздражала юношу. Кроме того, Прудентиус начинал вдруг ни с того ни с сего нести невероятную чушь, временами монах бредил, но случалось, потом повторял то же самое, находясь в здравом уме.
Вечером, накануне отъезда Роберта, Прудентиусу после визита ведуньи и травницы гречанки Сабины неожиданно сделалось легче. Он попросил вина и с удовольствием осушил одним духом большую оловянную чашу.
Губерт почувствовал, что наступил необычайно важный момент, который, возможно, изменит его жизнь. Воспоминания о видениях, посещавших Найденыша в крысином подвале, продолжали будоражить душу.
Они тревожили и радовали все, кроме одного, наполнявшего Губерта страшной тоской. Перед ним вставал огромный город в горах, окруженный добрым десятком миль высоких каменных, с неприступными башнями стен, таких широких, что по ним запросто могла бы проехать квадрига. Город был наполнен гниющими на жарком солнце трупами, всюду царила смерть, все живое обращалось в бегство. Даже степь вокруг пылала огнем, рвались в небо дымные тучи, скрывая собой солнце. Огромный стервятник кружил над полем, где лежал… Губерт Найденыш. Он был жив, но никто не знал об этом, кроме птицы, которая кругами спускалась к беспомощному человеку, чтобы выклевать ему глаза. Ее крылья заслоняли последние лучики солнца, те, что не успел пожрать дым…
— Барон еще жив, — проговорил монах. — Я так ждал дня, когда мне удастся сомкнуть пальцы на его глотке… — Он усмехнулся, почувствовав изумление, охватившее юношу, который мог ненавидеть шута, сердиться на Роберта, но и в мыслях не смел пожелать зла хозяину. — Да, я пятнадцать лет мечтал об этом славном мгновении. Но напрасно, я умру раньше того, кто отобрал у меня все, кто растоптал мою жизнь. Кто убил ее…
«Ну вот, — подумал Найденыш. — Он опять бредит, а что, если дать ему палкой по голове, а потом сказать, что он споткнулся или оступился и упал, ударившись головой о выступ в стене?»
Мысль казалась такой соблазнительной, что Губерту стоило немалых сил, чтобы заставить себя устоять перед искушением. Прудентиус между тем продолжал:
— Он и у тебя отнял все… я говорю не про Арлетт, я имею в виду другое. Мне недолго осталось, но перед смертью я хочу открыть тебе одну тайну. Тебе придется сделать кое-что…
Старик понес какую-то чушь о Боге и дьяволе, потом надолго замолчал и, наконец, отхлебнув винца из чаши, которую юноша наполнил до половины, так чтобы Прудентиус не расплескал жидкость, поднося ее ко рту трясущимися руками, заговорил опять.
— Тебе, наверное, кажется, что я всегда был таким, старым, слабым и слепым? Так, конечно, так. В молодости мир представляется другим, но я на самом деле не стар, мне сорок пять, не намного больше, чем барону, хотя и его ты считаешь стариком… Я не жил в монастыре и не поклонялся кресту, я проклинал Бога, сделавшего человека столь мерзкой тварью. Настоящий Христос никогда не приходил в наш мир. Тот фокусник из Галилеи, которого повесили за то, что смущал народ и спорил с местными церковниками, не был сыном Божьим. Подлинный Христос не собирается приходить, чтобы сделать мир лучше. Наверное, он прав, творения его Огца, всемогущего Злодея, не стоят внимания… — Прудентиус перевел дух и, прежде чем продолжить, сделал глоток вина: — Я стал Прудентиусом пятнадцать лет назад. До того я, как и мой отец, служил германскому королю и императору Рима Генриху, жил в маленьком замке далеко на севере в горах. Место это называлось Фальконкралль. Когда император умер и престол Германии достался его шестилетнему сыну, Генриху, я стал служить ему. Тогда меня называли Конрадом. У меня была жена, мы были счастливы, имели много хороших воинов и слуг… — Голос Прудентиуса задрожал, однако он, сделав глоток, вновь овладел собой. — Но есть немало людей, которые не могут спокойно смотреть, если кто-нибудь счастлив. Главным моим злодеем стал архидьякон Гильдебрандт. Теперь он добился своего, сделался папой. Наисвятейшим стал тот, в ком нет и унции святости.
