— Замечательно, — прокомментировал я. — Надеюсь, теперь ты выбросишь эти дурацкие трусы с кузнечиком на ширинке?
В пятницу вечером я пригласил своего приятеля на ужин. Мы отправились в бутербродную на Западную Семьдесят вторую улицу и заказали по стейку «Джамбо», а пока жарились стейки, мы выпили по порции водки с джином, умяв попутно полбуханки чесночного хлеба.
— Как продвигается пьеса? — Это было эпическое четырехчасовое повествование о становлении души подростка из Небраски.
— Кажется, я наконец-то поймал суть, — с надеждой объявил Артур. — Сейчас пишу пятый вариант. Единственное, что меня беспокоит, так это раннее детство героя: по-моему, я сделал его слишком несчастливым.
— Если б у людей было счастливое детство, в Америке не нашлось бы ни одного драматурга.
— Наверное… — глубокомысленно протянул Артур. — Кстати, Питер, а вот ты о своем детстве никогда ничего не рассказывал.
— Чуть выше среднего, — пожал я плечами, — не то чтобы плохое, не то чтобы хорошее.
— А вообще-то родственники у тебя есть?
— Естественно. Родители уже умерли, но в Спокане живет сестра, она замужем за владельцем автомойки, и у них восемь детей. Каждый год она с запозданием в месяц поздравляет меня с днем рождения. Открыткой. Хорошие, здоровые отношения.
— А у меня родичей полно, — со вздохом произнес Эндерс. — Боже правый, и все живы! Они все шлют и шлют мне деньги, а ведь сами еле концы с концами сводят.
— Успокойся, если б они не могли себе это позволить, они бы и не слали. Кроме того, когда твоя пьеса прогремит на Бродвее, ты им все вернешь.
Наконец принесли давно заказанные стейки с жареной картошкой, помидорами и мелкими маринованными луковками. Артур попросил еще чесночного хлеба, и мы распили бутылочку пива «Хайнекен».
— Слушай, у меня вчера в магазине была жутко забавная покупательница, — начал я издалека. — Она уже три раза к нам заходила, видно, денег куры не клюют: покупает все самое дорогое, но при этом разных размеров. Я так понял, для разных мужчин.
— Может, у нее несколько сыновей?
— Ну, она не такого возраста.
— Красивая?
— Скорее ухоженная. Между прочим, мне показалось, что она ходит к нам из-за меня. Потому что она все время ждет, чтобы именно я ее обслуживал. А вчера, когда я выписывал ей чек на кашемировый свитер, она так впрямую и спросила, не хочу ли я ее трахнуть.
— Шутишь!
— Клянусь! Сам сначала своим ушам не поверил, но она именно этого и хотела. И мало того: она согласна заплатить.
— Вот это да! А сколько?
— Пятьдесят.
— Ого!
— Можешь представить, каково искушение! Пятьдесят баксов за то, чтобы скоренько перепихнуться.
Эндерс, безумно и безнадежно влюбленный в Дженни, с негодованием произнес:
— Но ты же не можешь так с Дженни поступить!
— Конечно, потому я и сказал этой даме, что люблю свою жену. А она засмеялась и спросила, не знаю ли я кого-нибудь, кто бы заинтересовался этим предложением.
— Господи, да она настоящая нимфоманка!
— Не похоже, — на полном серьезе возразил я. — Просто богатая тетка, немного хищная, понимающая, чего она хочет, и готовая за это заплатить.
— Боже мой, куда катится мир, — с возмущением и удивлением произнес Эндерс.
— Как насчет кофе и бренди? — предложил я.
Артур недавно начал курить трубку. Вот и сейчас он ее торжественно набил, перепортил три спички и отложил, так и не закурив. Затем глотнул бренди и, стиснув зубы, переспросил:
— Пятьдесят долларов?
И я уже не впервые поразился тому, как легко обдурить невинного.
— Что, заинтересовался? — небрежно спросил я.
— Ну, не знаю… Да и где бы я мог этим заняться?
— Да хоть у нас. Меня весь день дома нет. Кстати, это ведь ты у нас хотел испытать все на свете?
— Ну что ты! — Эндерс захихикал. — А как ты думаешь, она еще зайдет в магазин?
— Наверняка. Так устроить тебе это дело?
— Ух… Слушай, а сколько времени, ну, надо с ней пробыть?
— Да все от тебя зависит… Но не думаю, что больше часа.
Понятия не имею, каким словом называют мужчин-проституток. Ближе всех «жиголо», но это слово вызывает в памяти хлыща с набриолиненными волосами и усиками, который только и делает, что танцует танго.
Так что определения, которое соответствовало бы нашим отношениям с Мартой Тумбли, человечество еще не выдумало. Но тому, что я проделал с Артуром Эндерсом, название имелось — сутенерство. Сутенер — тот, кто зарабатывает деньги торговлей чужими телами.
Однако этим же занималась и Марта Тумбли: я предоставлял мужское тело, она — женское. Мир перевернулся вверх дном. Интересно, оплачивались ли ее услуги тоже?
Я размышлял над этим вопросом в баре французского бистро на Пятьдесят первой улице — там я поджидал Дженни Толливер.
Я сюда явился прямо из «Королевских дланей» и потому не сменил свою униформу: темно-синий блейзер с медными пуговицами, серые фланелевые брюки, черные ботинки, белая рубашка и галстук с полосками какого-то английского клуба, к которому я, естественно, не принадлежал.
В зеркале на стене бара отражался черноволосый мужчина с сардонической улыбкой. В этой улыбке, решил я, определенно есть что-то дьявольское. Тем более что карман приятно оттягивал бумажник с зарплатой, выданной «Королевскими дланями», и тем, что осталось от денег Марты.
Дженни Толливер примчалась в половине девятого. Она запыхалась, глаза ее сияли. Толпа театралов уже расползалась, и мы заполучили угловой столик, заказали джин «Гибсон» и сидели, взявшись за руки.
На Дженни были черные шелковые брюки и туника цвета меда, почти никакой косметики, свои орехового цвета волосы она распустила, и они гривой укутывали плечи. Она была самой красивой девушкой в этом ресторане, о чем я ей и сообщил.
— Да здесь еще только три женщины, — засмеялась она.
— Я знаю, но ведь и некоторые официантки тоже ничего. Как провела день?
Она доложила: убиралась, ходила в прачечную и химчистку, закупала продукты, а под конец немного поработала дома; Дженни была одержима идеей завести когда-нибудь собственную студию.
— Папочка с работами становится все толще, — радостно сообщила Дженни, — и некоторые действительно недурны. Уж точно лучше, чем то, что я делаю в офисе. Это ужасно, правда?
— Что же такого ужасного? Ты хочешь стать сама себе хозяйкой, что вполне вписывается в Великую Американскую Мечту, и ради этого работаешь.
— Ты хочешь сказать, что цель оправдывает средства?
Я ухмыльнулся:
— Кто-то сказал, что если бы целью не оправдывали средства, то чем бы их оправдывали? Давай закажем еду.
Мы заказали лягушачьи лапки с таким количеством чеснока в соусе, что после этого пришлось съесть целую миску петрушки, чтобы отбить запах. Закончили ужин эспрессо и ликером.
— Это было замечательно, — сообщила Дженни и поцеловала мне ладонь. — Спасибо.
— Ну, а сейчас ты чем хотела бы заняться? — спросил я голосом дьявола-соблазнителя.
— Я бы хотела… Ты слушаешь?
— Весь внимание.
— Ну, прежде всего, я бы хотела, чтобы мы купили бутылку охлажденного белого вина…
— Так, дальше?
— Сегодняшнюю «Санди таймс»…
— И?
— А потом поехали ко мне, устроились поудобнее, выпили вина, почитали «Санди таймс» — ты можешь первым взять цветное приложение! — Дженни была великодушна.
— А потом?
— А потом отправились бы в постельку.
— Что ж, не вижу для этого никаких препятствий, — торжественно объявил я.
Так мы и поступили.
На день рождения Дженни подарила мне просторный халат из кремовой шерстяной фланели с капюшоном и поясом-шнуром, и я хранил его у Дженни — как раз для таких случаев. Она надела желтую нейлоновую ночную рубашку и пеньюар.
К часу ночи с вином было покончено, а в «Таймс» непрочитанной осталась только спортивная страничка. Я предложил отправиться в кровать.
Дженни согласилась.
— Ну как, ежемесячный кошмар закончился?
— Похоже… — Дженни осторожничала. — Но, может, все-таки лучше перенести секс на завтра, а, Питер?
— Как скажешь.
— А мне так нравится по утрам!.. — мечтательно промурлыкала Дженни. — В утреннем сексе куда больше интимности — и любви. И вообще очень приятно, когда просыпаешься, а рядом с тобой кто-нибудь лежит.
— Кто-нибудь?
— Ох, Питер, ну ты же понимаешь, кого я имею в виду! Так ты правда не против?
— Рядом с тобой мне приятно даже просто спать.
— Слушай, что-то ты в последнее время стал какой-то слишком добрый, вон, даже в ресторане намазал мне бутерброд. Раньше ты такого никогда не делал! — Она с подозрением глянула на меня. — Питер, а может, ты совершил что-то очень нехорошее и теперь такой добренький, потому что терзаешься комплексом вины?
