Тем не менее у тебя еще остается слабый шанс избежать позора тюремного заключения. Тебе надлежит сейчас же устроить возвращение глупой девицы в отцовский дом, если только ты еще не соблазнил ее (что, скорее всего, произошло). Коли мистер Вентворт откажется принять блудную дочь обратно, нам придется назначить ей содержание. Не вздумай, однако, отправиться вместе с ней в Лондон, но незамедлительно возвращайся домой. Мейнард Стрейкер любезно изъявил готовность приехать по первому зову и обследовать тебя. Если он признает тебя невменяемым — а я нисколько не сомневаюсь, что так оно и будет, — мы объявим тебя процессуально недееспособным и заточим здесь, в Треганнон-хаусе.
Теперь что касается твоего бессовестного намерения продать крышу над нашей головой: я отправил мистеру Карбертону письмо, где сообщил об обстоятельствах дела и посоветовал впредь не выполнять никаких твоих распоряжений и не выдавать тебе никаких денежных средств, так как ты явно не в своем уме.
Еще раз настоятельно призываю тебя позаботиться о незамедлительном возвращении мисс Вентворт к отцу и явиться сюда без малейшего отлагательства. Если ослушаешься — я за последствия не отвечаю.
Твой брат
Э. А. Мордаунт
Мистер Карбертон, со своей стороны, советует Феликсу «основательно подумать, хотите ли вы по-прежнему, чтобы я составил договор купли-продажи: ведь ваш брат непременно оспорит вашу дееспособность, а следовательно, и право подписывать этот или любой другой документ, касающийся продажи поместья. В таком случае я, как доверительный управляющий, окажусь в чрезвычайно неприятном положении, поскольку буду поставлен перед необходимостью действовать в интересах одного члена семьи в ущерб интересам другого. Я настойчиво рекомендую вам достичь соглашения с вашим братом, прежде чем продолжать дело».
— Что он подразумевает под фразой «достичь соглашения с вашим братом»? — спросила я.
День стоял пасмурный, камин не был растоплен, и наша маленькая гостиная впервые за все время казалась холодной и унылой.
— Мистер Карбертон имеет в виду — хотя, будучи адвокатом, никогда не скажет этого прямо, — так вот, он имеет в виду, что полностью согласен с Эдмундом: то есть считает, что я безумен, как мой отец, и должен смиренно предстать перед его другом Стрейкером, который признает меня душевнобольным и упрячет в сумасшедший дом, как бедного Хораса… после того, разумеется, как я препровожу тебя в ближайший полицейский участок.
— Но это чудовищно… просто дико! Никто не поверит, что ты душевнобольной.
— Ты забываешь историю нашей семьи, любимая. Для Эдмунда одно мое желание продать этот проклятый мавзолей уже является убедительным доказательством моего безумия.
— Все равно… ты думаешь, тебя действительно посадят в тюрьму, если нас поймают?
— Когда бы ты смогла подтвердить под присягой, что уехала со мной добровольно и что драку затеял Нейлор, вероятно, все обошлось бы. Но твой отец посадит тебя под замок, лишив всякой возможности дать показания в суде, и ничто не помешает им возвести на меня клевету. Поэтому — да, скорее всего, меня признают виновным и заключат в тюрьму, если только Эдмунду не удастся объявить меня душевнобольным, что было бы гораздо хуже… Но не бойся, моя дорогая: через десять дней мы сочетаемся законным браком, и это частично обломает им зубы.
— Частично?
— Они все равно смогут арестовать меня и бросить в тюрьму до суда. А если твой отец похитит тебя и насильно вернет домой — это будет противозаконно, но он наверняка пойдет на такой риск, — тогда они заявят, что на момент бракосочетания я находился в невменяемом состоянии, и попытаются признать наш брак недействительным. До твоего совершеннолетия, то есть до ноября, нам придется держать ухо востро. Но не волнуйся так, любимая: мы с тобой уедем отсюда при ближайшей возможности. Я сейчас же наведаюсь в судовое агентство и узнаю расписание пассажирских судов.
— Значит, мы не повидаемся с Эмилией перед отъездом? — спросила я, стараясь скрыть разочарование.
— За домом твоей кузины, скорее всего, ведется наблюдение… Но я знаю, как много это для тебя значит, — добавил Феликс, вглядываясь в мое лицо. — Мы изыщем способ сбить их со следа.
— Тебе обязательно идти в город сегодня? Не опасно ли это? А вдруг мистер Карбертон сообщил твоему брату, что пишет тебе в Данбар?
— Я смотрел в оба с самого момента, когда вскрыл письмо — что сделал прямо в почтовой конторе, думая найти в конверте долгожданный договор, — но не заметил ничего подозрительного. Уверен, за мной не следили, хотя такая опасность всегда существует, спору нет. Самое неприятное, что мне необходимо постоянно вести переписку с Карбертоном по поводу продажи поместья и на новом месте возникнет точно такая же проблема. Вдобавок нам будет легче доказать наше трехнедельное пребывание в Шотландии, если мы останемся здесь. Отныне я буду ходить в Данбар один; если придется убегать от преследования, в одиночку у меня будет больше шансов спастись. Постарайся не волноваться, прошу тебя: единственная опасность подстерегает меня в почтовой конторе, а я буду смотреть зорче ястреба.
— Но если мистер Карбертон принял сторону твоего брата…
— Именно поэтому мне и нужно сейчас вернуться в город: я решил обратиться к врачу, чтобы он написал заключение о моем психическом здоровье. Необычный шаг, я понимаю, но если можно признать чью-то невменяемость, почему нельзя признать и противоположное? Медицинское заключение я сразу же отправлю Карбертону вместе с распоряжением составить договор и выдать мне очередные двести пятьдесят фунтов. Все-таки я законный наследник, и он уже ведет мои дела. Думаю, в конечном счете ему придется выполнить мои требования. А теперь мне пора. Возможно, на все про все уйдет несколько часов, но чем раньше я это сделаю, чем скорее мы сможем отплыть.
Глядя вслед Феликсу, шагавшему по лужайке, я внезапно поняла, что, невзирая на нависшую над нами опасность, мне совсем не хочется жить за границей. Мы много говорили — вернее, говорил он, а я слушала, уютно покоясь в его объятиях, — о далеких городах вроде Рио-де-Жанейро, о краях, в которых Феликс никогда не бывал, но которые описывал с величайшей живостью на основании прочитанных книг и виденных картин, словно вспоминая райские видения. Однако мне все эти чудесные места всегда казались не вполне реальными; реальностью для меня была кровать, где мы лежали; солнечные лучи, падающие на постельное покрывало по утрам; соленый ветер, веющий с моря; биение его сердца у моей груди. Я говорила себе: «Где будет счастлив Феликс, там и я буду счастлива», — говорила и искренне в это верила, но сейчас, впервые заметив пятна сырости на обоях и запах плесени от ковра, я мысленно представила унылую череду меблированных комнат, и душа моя воспротивилась. «Нет, я хочу, чтобы мы жили здесь, в нашей родной стране, в собственном доме, — подумала я. — Хочу, чтобы наши дети росли среди друзей, музыки и смеха, а не чужаками в чужой стране». Однако совсем еще недавно, когда мы обсуждали наше будущее в Риджентс-парке, перспектива уехать далеко-далеко казалась мне восхитительной. Что вдруг на меня нашло? Я упрекнула себя за непостоянство чувств и эгоизм, но восторженное чувство, владевшее мной тогда, так и не вернулось.
Когда я очнулась от задумчивости, Феликс уже скрылся из виду. Переднюю дверь я заперла за ним, но что насчет остальных? С трех сторон дом окружает роща, которая прежде создавала ощущение уютной защищенности, но теперь кажется населенной зловещими тенями. Фасадные окна обращены на низкую каменную ограду — за ней лежит луг, потом тянется длинная изогнутая полоса светлого песка, а дальше до самого горизонта простирается море. Если выйти через кухонную дверь, можно пробраться сквозь рощу, сильно заросшую кустарником и крапивой, перелезть через руины другой каменной стены и спуститься с крутого откоса на Эдинбургскую дорогу, откуда рукой подать до деревни. Но в Данбар мы всегда ходим не этим путем, а по тропинке, пролегающей вдоль берега.
Я заложила кухонную дверь засовом и заперла на щеколды все окна на первом этаже. У меня поджилки тряслись от страха. Потом я поднялась на второй этаж, усилием воли заставив себя не оборачиваться, и прошла в спальню. За окном не было видно ни души, только запущенный луг да темно-серая гладь моря, вдали подернутая туманом. Тупая боль обручем сдавливала голову, под ложечкой мучительно щемило — я не знала, дурные ли предчувствия тому причиной или же просто недомогание, которое я чувствовала с самого утра. Меня била дрожь, но разжигать камин я не стала, сказав себе, что в доме не так уж холодно, и постаравшись подавить внутренний голос, настойчиво шептавший: «Дым тебя выдаст».
В конце концов я прямо в одежде улеглась в постель и плотно закуталась в прохладные одеяла. Спустя несколько минут дрожь отпустила меня, и я погрузилась в тревожную дремоту, от которой, вздрагивая, пробуждалась всякий раз, когда били часы или птичьи коготки стучали по наружному подоконнику. Потом я забылась более глубоким сном и спустя неопределенное время проснулась от стука в дверь.
