"– Они уверены, что это получится? Я хочу сказать, что вся эта история попахивает чертовщиной, и у меня такое чувство...
– Ну, продолжай, – сказал тогда Прентисс.
– У меня такое чувство, что мы связались с сумасшедшими".
Прентисс собрал страницы представленной ему сводки. Усатый сообщил кое-какие подробности о том, чем занимается в Лондоне Пола Коул. Прентисс не слушал его, думая о своем. Может быть, и чертовщина, ведь узнала же она каким-то образом о Дэвиде Паскини. По ее словам, она разговаривала с ним. Что это могло значить? Из Нью-Йорка привезли Бена Аскера, вот пусть он и разбирается со всей этой ерундой.
– Хорошо. – Прентисс отодвинул стул и встал. – Докладывать каждый день. Любая информация должна немедленно ложиться мне на стол. Пока операция продолжается, но, если произойдут изменения, вас поставят в известность. – Он посмотрел на Джеффриза. – Это дело – твое шоу, Эд. Покажи себя.
– Будьте уверены, – улыбнулся Джеффриз. Но всем сидевшим за столом показалось, что они уловили в словах Прентисса совсем иное: «Это – твой конец, Эд».
Уильям Прайор редко садился за свои письменный стол позднее восьми утра. Он считал большой добродетелью тот факт, что его мать была шотландской пресвитерианкой, и в раннем возрасте он прочно усвоил от нее уроки прилежания и самодисциплины. Правда, впоследствии он обнаружил в себе самое неуправляемое из всех человеческих качеств – тщеславие. Именно оно, а не пример матери, заставляло его рано вставать. Он не мог сказать, что вспоминал о своей родительнице с любовью. Когда ему случалось думать о ней, она всплывала в его памяти в образе вечно недовольной, мрачной старухи с неприятно пронзительным голосом, походившим на скрежещущий визг буровой машины, проходившей горную породу.
Он говорил по телефону и крутил кинжал, который использовал для разрезания писем, проделывая его кончиком крошечную дырочку в центре промокательной бумаги.
– У меня скоро состоится с ними разговор, – сказал он. – Мне будет интересно услышать их предложения. – Он слушал собеседника, слова которого заставили его улыбнуться. – Да, ситуация сложная. Никто не знает, что бы это могло значить. Наши люди поговорят с ними. Я то и дело слышу выражение «остаточное поле». Но так ли уж это важно, что она может... как бы это сказать... улавливать из эфира?
Он слушал, время от времени соглашаясь с собеседником: «Да... да», и рассеянно вращал кинжалом.
– Думаю, это неприятно, но опасности никакой, – ответил он на вопрос. – Конечно, его прослушивают и за ним следят, когда это возможно. – При последнем замечании он покривился. – Наше мнение на сей счет совпадает с мнением американцев. Все это чертовски досадно, но не может серьезно повлиять на ход событий.
– Нет, – ответил Прайор на следующий вопрос, – о Саймоне Герни и этой женщине, Ирвинг, – ничего. Но скорее всего, наша встреча неизбежна. Естественно, мы ищем.
Голос в телефонной трубке зазвучал резче, однако выражение лица Прайора не изменилось. Он по-прежнему лениво крутил между пальцами рукоятку кинжала.
Когда голос умолк, он сказал:
– Да, конечно. – Его голос звучал ласково, словно он уговаривал капризного ребенка. – Конечно, господин министр. Да, как вам угодно. – Он положил трубку, продолжая любоваться вращающимся лезвием кинжала и совершенством его очертаний.
* * *
– Подожди, черт возьми.
Пит Гинсберг замер над телом Полы в самый неподходящий для него момент, его лицо болезненно исказилось от предвкушаемого удовольствия. Он не шевелился и, стараясь оттянуть момент наслаждения, представил себе водяной поток, текущий вспять, вверх по холму.
Пола изогнулась, чтобы плотнее прижаться к нему, и стала ритмично вращать бедрами, издавая слабые стоны, по мере того как она приближалась к кульминационному моменту. Сквозь полузакрытые веки она смотрела на слуховое окно, озарявшееся первыми лучами утреннего солнца. Ощущение восторга нарастало, накатываясь на нее волнами.
Время от времени она впивалась пальцами Питу в ягодицы, прижимая его еще крепче к себе, потом отпускала, желая отсрочить долгожданный момент. Гинсберг не двигался, почти уверенный в том, что она забыла о его существовании.
Ее голос становился все громче, и каждый ее стон свидетельствовал о неимоверном удовольствии, которое она испытывала. Она усиливала его, ловко работая бедрами, подпуская и оттягивая столь желанный миг. Наслаждение заливало все ее тело, как утренний свет, струившийся сверху, заливал комнату, слепя своими яркими лучами, отчего у нее перед глазами поплыли красные и белые круги.
Наконец она сдалась и буквально приклеилась к Гинсбергу всем телом, сжимая руками его бедра. С ее губ сорвался крик блаженства, который уже давно искал выхода. Извиваясь и дрожа, она схватила руками свои груди и стала крутить отвердевшие соски. Открыв рот, она в изумлении уставилась на слуховое окно, словно парализованная чудовищным зрелищем. Она что-то бормотала, кричала, но ее голос был искажен воплем чувственной ненасытности.
– Подожди! – повторила она и изогнулась, словно пронзенная последней волной тока, которая прокатилась по ней как отголосок ее фантастических снов.
Она опять видела Дэвида. Он лежал на постели, как она сейчас, и следил за игрой света, заполнившего весь треугольник окна. Его глаза... Ей казалось, что она смотрела на этот треугольник его глазами, как его глазами видела того человека, пересекавшего заснеженное пастбище, его фигуру, отраженную в оконном стекле, на котором запечатлелось синее небо, белое поле. Спускающаяся по склону фигура и испуганное лицо Дэвида.
Это был высокий человек с темными, вьющимися волосами и твердыми чертами лица. Рядом с ним шла собака.
– Кто он? – требовательно спросила Пола.
Она почувствовала сопротивление Дэвида, почти физически ощутила, как он оттолкнул ее. Однако она была сильнее. Дэвид отвернулся, но, уступая ее давлению, стал рывками, как в кинофильме, который показывают отдельными кадрами, двигаться к ней.
– Кто он? – Когда глаза их встретились, она взглядом полностью подчинила его себе.
– Герни, – услышала она. – Герни. Герни. Герни.
Неожиданно картинка переключилась. Она различила сердитые голоса мужчины и женщины, которые слышала до этого сотни раз. Мужской голос говорил: «Все кончено. На этот раз все кончено». Потом увидела сад, высокую живую изгородь и услышала оглушительный рев работающего механизма, в котором тонули все прочие звуки. Картинка не менялась, и тогда страх и ярость охватили ее. Она пыталась изменить опасное развитие сна, но это оказалось не в ее силах.
Она смотрела на работающие лезвия секатора, которые от быстрых движений сливались в одно сверкающее стальное пятно, и почувствовала прилив силы, темной и исступленной.
«Никто не узнает, – сказал ей внутренний голос. – Никто никогда не узнает».
На этот раз сон был другим – за ней кто-то наблюдал, о его присутствии она хотела забыть, отдавшись во власть чувств. Как он выследил ее? Как он узнал о ее слабости?
Она отвела взгляд от окна, кажущегося ярким пятном, и увидела над собой голову и плечи Гинсберга, хотя свет, по-прежнему застилавший ей глаза, делал его лицо похожим на темное полушарие. По белой стене бежали блики.
– Хорошо, Гинсберг, – сказала она, – теперь можешь съесть меня.
* * *
Герни. Герни. Герни.
Ему снова приснился Дэвид Паскини, который повторял его имя, а затем показал на оконное стекло. До него донеслись сердитые голоса – мужчины и женщины. Он увидел сад, услышал гудение секатора в руках мужчины. Шум работающего механизма и бессмысленная работа, которую он выполнял, помогали ему заглушить печаль. Внимание Герни привлекла фигурка маленькой девочки, наблюдавшей за мужчиной. От охватившего ее гнева и боли она застыла посередине лужайки в оцепенении. Позади нее работал дождеватель, струи которого рассекали солнечные лучи, образуя радужный водопад. Неожиданно она упала, тело ее покатилось, и он ощутил мощный прилив энергии, которая покинула ее в момент падения. Секатор взвился, как атакующая змея, его лезвия продолжали хищно стучать.
Его охватил ужас, когда он услышал крик ребенка. До него донеслось слово, которое она невнятно произнесла в момент оргазма, глядя широко открытыми глазами на залитое солнцем окно. Это был крик девочки и женщины.
– Папочка! – крикнула Пола. – Папочка!
Рейчел полулежала на кровати, откинувшись на подушки и закрыв глаза, как ей велел Герни. Она слышала его низкий монотонный голос.
– Ты не чувствуешь своих ног, – говорил он, – они становятся невесомыми. Твои икры... бедра...
Мысленно она следовала за ним, покидая свою телесную оболочку. Руки, ноги, спина становились невесомыми, плоть исчезала, и наконец осталась только грудная клетка и остановившееся сердце, голова, которая уже не принадлежала телу.
