— Розина, умоляю тебя…
Он опять попытался было прикоснуться ко мне и опять бессильно уронил руку. Краем глаза я видела Клариссу, но никто из них не вымолвил ни слова мне вслед, и секунду спустя я захлопнула за собой дверь.
Я не заплакала тогда и до сих пор не проронила ни слезинки. Завтра я сяду на поезд до Лондона, а оттуда отправлюсь прямиком в Плимут. Таким образом, я буду у тебя днем раньше намеченного срока, — надеюсь, ты не возражаешь. Я ума не приложу, что мне теперь делать, — знаю лишь, что сначала мне нужно увидеться с тобой.
Отправлять это письмо не имеет смысла. Наверное, я сожгу его — или сохраню как напоминание о своей несказанной глупости.
Дневник Джорджины Феррарс (продолжение)
Я внимательно просмотрела все содержимое пакета, но никакого письма от матушки там не оказалось. Вероятно, какие-то другие бумаги после нее все же остались, но они погибли вместе с нашим домом. Не иначе именно про них говорила тетя Вайда перед самой смертью: «У меня было все записано, но теперь бумаги покоятся под завалом».
Бедная Люсия! Не подлежит ни малейшему сомнению: ее матерью была Кларисса, а не Розина. Матушка оставила мне письма, поскольку — из-за истории с несчастной Розиной — не хотела, чтобы я вышла замуж за одного из Мордаунтов, вот и все. Розина умерла через три дня после моего рождения, именно это и надорвало сердце матушке, как сказала тетя Вайда… вернее, сказала бы, если бы могла.
Но как умерла Розина? Уж не наложила ли на себя руки? Постараюсь не думать об этом. Я должна думать о Люсии и том, как мне поступить.
Можно сжечь письма и сказать ей, что мистер Ловелл так и не отдал мне пакет.
А завещания? А брачное свидетельство Розины? Их тоже сжечь?
Складывается впечатление, будто матушка считала, что мы имеем какие-то права на поместье Мордаунтов. Среди всего прочего в пакете находится копия завещания, составленного Феликсом в Белхавене «в преддверии брака с моей возлюбленной невестой Розиной Мэй Вентворт», согласно которому все поместье переходит к ней. А также копия завещания, составленного Розиной в Неттлфорде двенадцатого декабря 1860 года, согласно которому все ее имущество переходит «к моей любимой кузине Эмилии Феррарс, в полном соответствии с запечатанными распоряжениями, кои ей надлежит вскрыть в случае моей смерти», — однако никаких распоряжений в пакете нет.
Если Феликс Мордаунт все еще жив… Но нет, поместье унаследовал Эдмунд Мордаунт. Видимо, Феликс снова изменил завещание перед смертью.
Если только он не сошел с ума, как его брат Хорас, и не заточен сейчас в психиатрической клинике Треганнон.
Следует ли рассказать все Люсии? Она непременно заподозрит… то, о чем мне даже думать не хочется… и тогда я точно ее потеряю.
Но если наше счастье будет построено на лжи… да и лгать я совсем не умею. Люсия почувствует, что я что-то скрываю от нее, и будет пытать меня, пока я не признаюсь, и тогда все будет хуже, чем если бы я сразу рассказала правду.
Нет, если я пойду на обман, а она разоблачит меня, между нами ляжет тень отчуждения, и я все равно потеряю Люсию.
Но вдруг я ошибаюсь? Вдруг Кларисса не имеет к ней никакого отношения? Однако, прочитав письма, Люсия неминуемо придет к такому же выводу, что и я. Знаю, я хватаюсь за соломинку, но если есть хотя бы один шанс из тысячи…
До возвращения в Лондон мне надо постараться выяснить, что сталось с Клариссой и Феликсом. Можно, конечно, обратиться за помощью к Генри Ловеллу… хотя нет, я лишила себя такой возможности, когда солгала поверенному, что помолвлена с человеком, которого даже в глаза не видела.
Уж если кто и знает все, так это Эдмунд Мордаунт. До Лискерда всего двадцать миль пути — не более получаса на поезде. А если клиника Треганнон расположена поблизости от города, я наведаюсь туда с утра пораньше и успею вернуться в Лондон к вечеру.
Но даже если Эдмунд Мордаунт окажется дома и согласится принять меня, я не смогу объяснить свой интерес к судьбе Клариссы и Феликса, не выдав тайну Люсии. И я забываю про завещания. Если он знает о завещании Розины (предположим, в свое время права на поместье все-таки заявлялись), то вряд ли обрадуется появлению некой мисс Феррарс. И вряд ли согласится хранить нашу тайну. Думаю, мне следует назваться Люсией Эрден… но нет, без разрешения Люсии никак нельзя.
Л. Э. Ее инициалы на чемодане. Лаура? Лили? Люси Эштон. Имя само собой пришло в голову.
Ну конечно! Я скажу, что хочу получить консультацию у доктора — как там его зовут? — Стрейкера. И расскажу ему все, что необходимо, обязав хранить тайну. Он давно знает семью Мордаунт; если я отдамся на его милость, возможно, мне удастся склонить его к откровенности. И даже если он откажется помочь, хуже-то от этого не станет.
Завтра я возьму с собой все свои вещи, чтобы сразу после визита к доктору Стрейкеру отправиться на станцию и сесть на лондонский поезд.
Рассказ Джорджины Феррарс
Стоя на коленях в пыли, одной рукой я прижала бювар к груди, а другой машинально потянулась к шее за цепочкой — ни цепочки, ни ключа я, само собой, не нашла. Оба замочка были заперты. Я подергала крышку, пытаясь оторвать ее по шву, но потом меня осенило, что вероятность моего освобождения возрастет, если сохранить бювар в целости. Поэтому я провела целую вечность, ковыряясь в замочках согнутой шпилькой. Руки у меня так дрожали, что несколько раз я сильно укололась, и ко времени, когда оба замочка открылись, голубой кожаный портфельчик был измазан кровью.
Я достала из бювара свой дневник, а также две пачки писем, написанных незнакомым почерком, пакет с какими-то юридическими документами, визитную карточку адвоката с адресом его родителей на обратной стороне — «С. Х. Ловелл, Йилм-Вью-роуд, Носс-Мейо» — и принялась читать. Я все еще сидела на полу в меркнущем свете дня, когда услышала удары далекого гонга и с лихорадочной поспешностью затолкала все обратно в тайник, а потом быстро привела комнату в порядок, пока не пришла Белла. Должно быть, я ела — если вообще ела — в состоянии подобном трансу, ибо следующее, что я помню, — как опять сижу в своей комнате, закрытой изнутри на щеколду, с письмом Розины в руке.
Во все время заточения в женском отделении «Б» я считала, что туман в моей памяти рассеется, если только я сумею выяснить, что происходило со мной в течение нескольких недель, предшествующих моему появлению в клинике. Однако, даже прочитав свой дневник в третий раз, я не почувствовала ни малейшего отклика внутри. Я могла более или менее убедить себя, что помню, как гуляю с Люсией в Риджентс-парке или обращаюсь к дяде Джозайе с требованием разрешить ей поселиться у нас. Но это было все равно что перебирать воспоминания раннего детства, пытаясь отличить настоящие от воображаемых, созданных на основании матушкиных рассказов. Туман оставался все таким же непроницаемым.
На самом деле у меня было ощущение, будто я потеряла все свое прошлое, а не несколько недель жизни. Люсия украла мое имя, мои деньги, мое сердце и оставила меня гнить в сумасшедшем доме. Все, что она рассказала мне, — даже имя «Люсия Эрден» — было ложью, искусно сплетенной, чтобы уловить меня в коварные сети. И я не могла вспомнить ни единого слова, ею произнесенного, или вызвать в памяти хотя бы смутное видение ее лица, если не считать кошмарного момента на пороге дядиного дома вечером в день моего побега.
Обманула ли она и доктора Стрейкера тоже? Потрясение, которое я испытала, сначала обнаружив могилу Розины, а потом прочитав ее последние письма и поняв (хотя все мое существо противилось этой мысли), что Феликс Мордаунт не только отец Люсии, но и мой тоже и что Розина умерла через несколько дней после того, как родила меня… потрясение, вызванное всеми этими открытиями, привело к тяжелому припадку, как и говорил доктор Стрейкер.
Опрометчиво приехав сюда под именем Люси Эштон, я действовала все равно что по прямому указанию Люсии.
А возможно, так оно и было. Я еще раз перечитала свое описание миссис Ферфакс — как она восхваляла доктора Стрейкера, как много всего знала про лечебницу Треганнон. Я действительно где-то слышала этот голос раньше. Миссис Ферфакс напомнила мне Люсию. И если бы я оставила завещания у Генри Ловелла, как поступил бы любой здравомыслящий человек, Люсия впоследствии могла бы завладеть документами и, выдавая себя за Джорджину Феррарс, предъявить права на поместье Мордаунтов.
Когда часы пробили десять, я снова спрятала все в тайник и погасила свечи, чтобы Белла не постучала в дверь. Над крышей напротив блестели звезды; закутавшись в одеяло, я подошла к окну и задумчиво уставилась во двор, залитый лунным светом.
Мне следовало бы кипеть от гнева и разочарования, но я словно утратила всякую способность переживать. Казалось, будто я читаю о злосчастьях какой-то совершенно посторонней женщины, которая вызывает у меня известное сочувствие, но судьба которой никак меня не касается. Я гадала, сумею ли когда-нибудь впредь чувствовать что-нибудь. Мир моего детства с матушкой и тетей Вайдой остался нетронутым, только теперь казался бесконечно далеким, словно смотришь на него в перевернутую подзорную трубу. В холодном оцепенении, сковавшем мою душу, смутно чудилось что-то знакомое.
