Но все же надо решить, что делать дальше.
Можно отдать доктору Стрейкеру бумаги и дневник (предварительно вырвав из него самые откровенные страницы, посвященные Люсии, хотя ведь таковых там большинство). Тогда он удостоверится, что я говорила чистую правду.
Однако таким образом я предоставлю доказательства, что являюсь законной наследницей Треганнон-хауса (если только Феликс не изменил завещание впоследствии). Эдмунд Мордаунт будет опозорен, Фредерик лишится наследства, а доктор Стрейкер потеряет свое царство. Я могу сказать, что поместье мне не нужно, а нужны лишь моя свобода, мое имя и мой скромный доход, но разве он мне поверит? Для него гораздо безопаснее просто сжечь бумаги — без них лондонская «мисс Феррарс» не представляет никакой угрозы — и запереть меня в самом дальнем уголке клиники.
Можно показать бумаги Фредерику, но опять-таки с риском для собственной жизни.
Или можно еще раз попытаться сбежать. Но без денег, без имени и без единого человека, готового прийти на помощь (Люсия наверняка уже покорила сердце Генри Ловелла), все дороги ведут меня обратно в женское отделение «Б». Или куда похуже.
Впрочем, есть еще один вариант.
Я долго стояла у окна, наблюдая за тенями, медленно ползущими по стене напротив, и обдумывая дальнейшие свои действия.
Назавтра в десять часов утра я сидела на скамье у входа в отделение для добровольных пациентов. Я сказала Белле, что буду весьма ей признательна, если в случае встречи с мистером Мордаунтом она упомянет, что мне хотелось бы поговорить с ним. Теперь оставалось только ждать.
В воздухе веяло прохладой, но спину приятно пригревало солнце. За деревьями слева от меня проглядывала краснокирпичная кладка — вероятно, заброшенная старая конюшня, где Фредерик слышал таинственный стук. В полях поодаль, как и вчера, вскапывали землю работники. Мною владело странное, почти пугающее спокойствие.
По крайней мере, теперь я точно знаю, что я не сумасшедшая. С этой мыслью я проснулась сегодня. Пусть в жилах моих и течет кровь Мордаунтов, но я выдержала целых пять месяцев в психиатрической клинике, не сломившись. Эта же самая мысль пришла ко мне и сейчас, подобная дуновению теплого ветра. Задумчиво глядя вдаль, я вдруг осознала также, что меня не особенно волнует тот факт, что я оказалась дочерью Розины, а не моей милой матушки. Никто не любил бы меня больше, чем она; и если бы Розина не умерла, у меня были бы две любящие матери. Я вспомнила свои игры с зеркалом и испуганное лицо матушки, случайно услышавшей, как я кричу «Розина» своему отражению, — вспомнила и поняла, что на ее месте поступила бы точно так же. Тревожное выражение, часто появлявшееся у нее в глазах, когда она думала, что на нее никто не смотрит… Я хорошо представляла суеверный страх, одолевавший матушку при мысли, что из всех мужчин в королевстве я выберу в мужья одного из Мордаунтов, если она не примет мер предосторожности.
И получается, она правильно боялась. Ведь я приехала не куда-нибудь, а именно в клинику Треганнон и при других обстоятельствах вполне могла бы влюбиться во Фредерика Мордаунта, не подозревая, что он мой кузен. Только приехала-то я сюда не случайно, а из-за Люсии — по зову крови? — и, если я полюбила Люсию столь страстно, неужели я смогла бы проникнуться к Фредерику таким же чувством?..
— Мисс Эштон?
Я вздрогнула и вскочила на ноги. В двух шагах от скамейки стоял Фредерик Мордаунт.
— Простите, ради бога. Я не хотел напугать вас.
— Да… то есть нет, я просто… Может, пройдемся немного?
— Да, конечно, — сказал он, приноравливаясь к моему шагу, когда я бездумно двинулась в сторону деревьев. — Вы… э-э-э… обмолвились, что хотели бы поговорить со мной.
— Да, мистер Мордаунт. Я полагаю нужным… я поняла, что должна извиниться перед вами. Я была… необоснованно резка и несправедлива…
— Мисс Эштон, мисс Эштон, это я должен просить у вас прощения…
— Но вы уже извинились, мистер Мордаунт, и мне следовало принять ваши извинения более милостиво. Я нахожусь здесь не по вашей вине.
Фредерик разжал стиснутые пальцы, глубоко вздохнул, почти всхлипнул и отвернул лицо, чтобы скрыть волнение.
— Не могу выразить, мисс Эштон, как много значит для меня ваше великодушие. Тем более что…
— Тем более?.. — подсказала я.
— Ну… тем более что вы по-прежнему считаете себя мисс Феррарс.
— Я думала об этом. Благодаря вашей доброте я получила больше свободы, и теперь мне легче допустить, что… я действительно была больна, как с самого начала утверждал доктор Стрейкер. Повторяю, вы ни в чем не виноваты. Мне не следовало отвлекать вас от дел, мистер Мордаунт, но я полагала своим долгом поблагодарить вас.
— Понимаю. — Голос его звучал удивленно, почти испуганно.
— Однако, прежде чем поговорить с доктором Стрейкером, — продолжала я, — мне хотелось бы хорошенько все обдумать. Поэтому я попросила бы вас…
— Клянусь честью, мисс Эштон, я не скажу ему ни слова.
Щеки у него раскраснелись; он смотрел на меня пристально, насколько позволяли приличия, и с нескрываемым обожанием. Я же с показным спокойствием глядела прямо перед собой, пытаясь вообразить, как бы он воспринял сообщение, что мы с ним состоим в двоюродном родстве.
Мы приближались к роще, состоявшей преимущественно из дубов и ольхи, которые росли очень тесно. Между деревьями петляла узкая тропинка. Фредерик начал уклоняться вправо.
— Может, пойдем через рощу? — невинно спросила я.
— Лучше не стоит. Там все заросло кустарником, и вам будет… А вдоль западного края рощи пролегает удобная дорожка.
Говорил Фредерик непринужденным тоном, но мне показалось, что он упорно отводит глаза от полуразрушенной конюшни. Некоторое время мы шли молча по ухабистой тропе, тянувшейся через поле и огибавшей рощу.
— Помнится, вы сказали однажды, что в детстве вам было очень одиноко здесь, — наконец решилась я нарушить молчание.
— Вы помните наш разговор? — возбужденно воскликнул Фредерик.
Он снова устремил на меня обожающий взгляд, но я притворилась, будто ничего не замечаю. Я позволила расстоянию между нами сократиться, и теперь наши плечи почти соприкасались.
— После всего, что вы здесь вынесли… я просто… — Казалось, он хотел сказать «потрясен», но оборвал себя на полуслове. — Да, это действительно так. Я рос совсем один, без друзей и товарищей.
— И у вас не было никаких других родственников? Тетушек, дядюшек, кузенов или кузин?
— Никого. У дяди Эдмунда был младший брат, но он покончил с собой, как и мой отец Хорас.
Я ошеломленно уставилась на Фредерика, споткнулась о кочку и схватилась за его руку, чтоб не упасть.
— Я не знала, — пролепетала я. — Про вашего отца, я имею в виду.
— Я предпочитаю не упоминать об этом. Он содержался под строгим наблюдением, но каким-то образом сумел…
— Очень жаль это слышать.
Слова прозвучали страшно банально. Сквозь ткань сюртука я чувствовала, как дрожит рука Фредерика, — или то моя рука дрожала? Собравшись с духом, я задала следующий вопрос:
— А что… с младшим братом?
— Боюсь, та же история. Он… мой дядя Феликс… бесследно пропал с корабля, шедшего в Южную Америку; однако, с учетом наследственной предрасположенности к самоубийству в нашем роду, сомневаться здесь не приходится. Совсем недавно, разбирая бумаги, я наткнулся на официальный отчет о происшествии. Пассажирское судно «Утопия», отплывшее из Ливерпуля, третий день находилось в пути. Вечером Феликс Мордаунт отужинал в общей столовой — погода стояла безветренная, по морю шла легкая зыбь, — и больше его никто не видел.
— А вы… помните его?
— Нет, мне еще и трех не стукнуло, когда он умер. Кажется, дело было летом шестидесятого года. Я почти ничего о нем не знаю. Дядя Эдмунд избегает разговоров о своем брате Феликсе, слишком уж огорчительная для него тема.
Внезапно я осознала, что по-прежнему крепко держусь за руку Фредерика, и поспешно отпустила ее. Феликс не остался с Клариссой; он сел на корабль, на котором собирался плыть с Розиной, а потом утопился — несомненно, от горя, что навеки потерял любимую. Нет, он не стал бы переписывать завещание в пользу Эдмунда, разрушившего его счастье.
— Мисс Эштон?.. Боюсь, я расстроил вас.
— Нет-нет, просто… — Я шагнула вперед и вдруг поняла, что ноги подо мной подкашиваются. — Мне хотелось бы немного посидеть.
С помощью Фредерика я перебралась через поваленное дерево и села на него. В нескольких ярдах слева от меня начиналась тропинка, уходящая вглубь рощи. Я заметила, как Фредерик бросил взгляд на нее, и подумала, уж не к старой ли конюшне она ведет.
— Как бы безрадостно это ни звучало, — сказал он, — но все эти прискорбные истории давно стали частью моего существа. Они утратили способность причинять боль.
