— Скрипит?
— Да. И пружинит, как качели!
Даша запрыгала по вздувшемуся куску паркета.
— А куда мы сегодня еще пойдем? — весело спросила она.
— Сегодня? Никуда! Будем тут обживаться. Это наша новая крепость! Сейчас мы вымоемся и поедим для начала. А потом я устрою нам постели и расскажу тебе сказку. Идет?
Заснуть вчера мне так и не удалось.
Как следует вымыв себя и девочку, обнаружив, что от дешевого шампуня волосы все-таки категорически лежать не могут, рассказав ребенку ужасно печальную сказку и поцеловав ее в курносый нос, я долго слонялась без сна по квартире.
Квартира оказалась аж четырехкомнатной и совершенно ужасной на вид. И как такую можно сдавать за две тысячи долларов? Похоже, что где-то на заре приватизации кто-то пытался сделать здесь евроремонт. Стена между гостиной и кухней была наполовину сломана и заменена на подобие барной стойки. Ванная, явно расширенная за счет прихожей, отделана в каком-то цезарском стиле (ужасная огромная плитка с вензелями, вычурная безвкусная сантехника, и все это — в похабных розовых тонах). Окна были, почему-то только частично, заменены на новые, пластиковые стеклопакеты. На этом евроремонт заканчивался, и начиналась полная эклектика. Обои все еще были старорежимные — в мелкий цветочек и пупырышек, а мебель вполне сгодилась бы для музея мебели ХХ века. Чего тут только не было: и антикварный буфет, и цветастый диван с подушками, и современный стеклянный журнальный столик на хромированных ножках… Матрасы на кроватях огромные, двуспальные, но простыни в доме нашлись только односпальные. И как их надо было стелить — оставалось непонятным. Из техники попались пара чайников и тостеров на кухне, сильно устаревших моделей, и огромный черный гроб телевизора.
Смотреть телевизор не хотелось.
Не хотелось, впрочем, вообще ничего. Ни спать, ни есть. Ни одна из найденных в буфете книжек не привлекла моего внимания.
Уложив ребенка и закончив осмотр нашего временного прибежища, я устроилась с ногами на широком подоконнике и невидящим взглядом уставилась в темноту за окном. Я не могла заставить себя поверить в происходящее. И никогда еще в жизни я не испытывала такого сильного чувства потерянности и одиночества.
Где-то там внизу, в темноте этого неулыбчивого жесткого города, жил Макс. Я попыталась его представить, вызвать образ улыбающегося лица, ярких карих глаз хотя бы на минуту, но у меня ничего не получалось. Тогда я заставила себя нарисовать в воображении его московскую квартиру. Макс сидел в кресле у выключенного телевизора и позвякивал льдом в стакане с виски. О чем он думал? Нервничал ли он? Был ли зол? Или подавлен? Звонит ли сейчас его телефон, и, если звонит, то каким голосом он говорит? Ищет ли он нас с Дашей или полностью поверил в то, что мы находимся в руках Саши? Звонит ли ему Вика? Верит ли он в ее поддельные слезы? Больше всего меня интересовало, думает ли он обо мне? Может ли он сегодня заснуть или выдвигает все ящички в ванной в поисках завалявшегося снотворного?
Я не могла представить себе ни малейшей детали про Макса. С режущей душу очевидностью я осознала, что на самом деле совершенно ничего про него не знала. Я вообще не понимала, что он за человек и из какого теста слеплен.
Ну, то есть начало его истории было мне понятно. У нас было очень похожее прошлое, старшие классы школы, первые попытки заработать, первые по-настоящему дорогие вещи, первые хорошие рестораны… А дальше? Я уехала, чтобы начать все заново в чужой и такой непохожей на все, что у меня было до сих пор, стране. А он? Когда наше детство закончилось и все началось уже по-взрослому, что ему приходилось делать, чтобы стать тем, кем он стал? И какой след в душе человека, нормального, умного, развитого человека, каким он мне казался, должно оставлять все то, что он делал и свидетелем чего являлся?
Часто в Голландии меня мучил вопрос, как бы сложилась моя жизнь, не покинь я Россию. Еще будучи студенткой третьего курса журфака, я уже заняла хорошее место в рядах корреспондентов программы «Время». Выиграла небольшой конкурс по документальным короткометражкам и была принята в Союз журналистов России. Мне было двадцать два года. Кинуло бы меня, как и многих московских феминисток того времени, на раскручивание карьеры, или я вышла бы замуж и имела сейчас пару таких вот уютных Даш? Я бы приезжала на выходные в Амстердам, и как тотальное большинство русских туристов, ничего бы не успевала понять в этом городе? Слонялась бы по барам и ресторанам с путеводителем «Афиши» в руках, накуривалась травы в одном из рекомендуемых в брошюрке кофешопов и наивно полагала бы, что Амстердам — просто милая маленькая деревня, где ничего, кроме ночной жизни, не происходит?
А, с другой стороны, подумала я вдруг, что вообще в действительности происходило в Амстердаме? Благополучная сонная Европа давно уже не могла никого обмануть своими яркими ночными огнями. По сути, вся она давно заснула мертвым сном. Немного сока подбавляли нам нежданно расплодившиеся эмигранты из стран третьего мира. Эти арабы, марокканцы и турки заставляли тихих аборигенов запирать свои дома и не слоняться ночами по неблагополучным районам. В прессе шла оживленная полемика на темы, могут ли турецкие девицы носить головные платки в школах. Будет ли расизмом запретить им их мусульманскую одежду. А приехавшие недавно из Лондона друзья жаловались: дошло до того, что начались дебаты о запрещении ежегодной рождественской елки на Трафальгарской площади. Ведь Рождество, как ни крути, — праздник религиозный и оскорбляет чувства мусульманского населения столицы.
Самым большим потрясением за последние годы стало для голландцев убийство Тео ван Гога — журналиста, оскорбившего Коран и получившего за это нож в спину. Утром, в центре Амстердама. Страна ненадолго проснулась и возмущенно задискутировала. Прошел ряд передач по телевизору. Похороны. И все снова заснули.
Голландский вечный сон периодически нарушался то вялотекущим экономическим спадом, то и вовсе незначительным ростом цен на недвижимость, но в целом страна пила пиво на террасах и обсуждала сплетни про соседей и цены на путевки к морю. Даже погоду обсуждать, в отличие от тех же англичан, на родине тюльпанов было абсолютно бессмысленным занятием. Она не менялась ни летом, ни зимой, всегда оставаясь «мягким климатом». И только в редкие солнечные деньки народ чуть оживлялся, укладывался общей кучей на всевозможные лужайки в парках, а счастливчики с лодками изрезали все водные маршруты страны, вызывая у береговой публики порой что-то похожее на совсем легкую зависть. Мать же Россия просто поражала разнообразием оглушающих тебя буквально ежесекундно потрясений. Била фонтаном, и, как давно и верно было замечено, — всегда именно по голове.
Российское население от этого уставало, жаловалось на радио, по-черному завидовало благополучным западным соседям, напивалось в стельку и сочиняло на каждую тему по новому анекдоту. Но оно жило! Возможно, такую жизнь можно было назвать не жизнью, а выживанием, в постоянно меняющихся, но всегда экстремальных условиях. Да что там политика! Взять хотя бы природу. Каждый дождь в Москве превращался в стихийное бедствие. Мостовые заливало по колено, ливень переходил посреди лета в град, а рядовые пешеходы достигали рекордных успехов по прыжкам через вечные бездонные лужи. Зима поражала сменой невероятных российских морозов на текущую черной жижей слякоть, а дорогущие иномарки полностью ржавели за пару лет от запрещенных во всем мире химикатов, добавляемых в снег. Снега при этом меньше не становилось, по утрам народ заряжался бесплатным фитнесом, раскапывая свои автомобили из образовавшихся за ночь сугробов, а ночами несчастные ломали шеи, поскальзываясь на льду. Весной начинались жертвы от падающих то тут, то там сосулек. А осенью случался очередной экономический кризис или переворот. В редчайшие спокойные моменты народ разъезжался по дачам, строил загородные дворцы с башенками и гонял на мотоциклах, пытаясь сделать свой евроремонт еще более европейским и даже не догадываясь, что по-настоящему евроремонт — это криво покрашенные за выходные с друзьями стены, а европейским его делают не деньги, а вкус. Вкусом же России заниматься было некогда. До этого никогда не доходили руки. И сердиться за это на россиян уже не хотелось. Их было просто жаль. Живи я тут, смогла бы я сама по-другому?
Безвкусно и дорого одетые люди засовывали по утрам в желудки что попало и неслись жить. Откапывали машины из сугробов, заливали в них разбавленный бензин, выстраивались в умопомрачительные пробки, включали радио и ржали над новыми анекдотами. Игнорируя поступающие постоянно дикие новости, они настраивались на музыкальную волну и снимали девушек в застрявших по соседству машинах. Несмотря ни на какие кризисы и перевороты, россияне чихать хотели на продуманное планирование семьи и женились и рожали в самые неподходящие моменты. Надрываясь до потери чести и памяти на всевозможных нивах, они умудрялись постоянно создавать все новые и новые возможности, списки олигархов заставляли морщиться политиков и экономистов развитых стран, но денег русской стране все равно никогда не хватало. Это была огромная бездонная бочка, насытить которую, казалось, было невозможно.
