– Ну, француз, думаю, что это последний раз. Куда уж больше!
Начальник гарнизона вне себя от ярости. Он даже не может отдать приказ избить раненого человека, лежащего в коляске. Чтобы не навлекать неприятности на других, я всю вину взял на себя. Взрыв подготовил я один без всяких помощников. Шесть охранников перед растрескавшейся стеной, шесть во дворе и шесть снаружи, на улице, несли постоянную службу до тех пор, пока каменщики не привели стену в порядок. К счастью, часовой, упавший со стены вместе с будкой, отделался легким испугом.
Спустя три дня в одиннадцать часов утра тридцатого октября двенадцать французских охранников, одетые в белую униформу, пришли за нами. Перед отправкой из тюрьмы в Барранкилье надлежало пройти короткую официальную церемонию: каждый из нас должен был быть опознан согласно приметам, занесенным в уголовно-судебный реестр. В нем все антропометрические данные: и рост, и объем грудной клетки, и отпечатки пальцев, и фотографии, и цвет волос, и особые приметы, и прочее. После опознания и установления личности французский консул и представитель местного окружного суда подписали документ о передаче нас под юрисдикцию Франции. Все только диву давались, как дружески относились к нам приезжие багры, как вежливо они обращались с нами. Ни грубостей, ни бранных слов. Некоторых из них знали те трое, что присоединились к нам на Тринидаде и отсидели больше нашего. Они шутили с ними и разговаривали, как со старыми приятелями. Майор Бураль, старший группы сопровождения, поинтересовался состоянием моего здоровья. Он посмотрел на мои ноги и заверил, что на судне позаботятся обо мне – с ними прибыл хороший санитар, он-то и обеспечит за нами медицинский уход.
Нас отправили прямо в трюм судна. Плавание на этом старом корыте было не из приятных не столько из-за удушающей жары, сколько из-за самого способа перевозки живого груза, уходящего корнями во времена галерного флота и тулонской каторги с ее плавучими тюрьмами. На нас надели спаренные кандалы, которые сформировали из нас неотделимые друг от друга пары. Передвижение с места на место одного обязательно для другого. Кандальные цепи на кольцах скользят по железной направляющей. На обратном пути в Гвиану произошел единственный случай, достойный упоминания. На Тринидаде наше судно должно было пополнить запас угля. В порту английский морской офицер потребовал снять с нас кандалы. Очевидно, по каким-то международным нормам запрещалось содержать людей закованными в цепи на борту корабля. Я воспользовался этим инцидентом и ударил другого английского офицера, инспектировавшего наше судно. Я надеялся, что меня за это арестуют и снимут с вонючей посудины. Офицер сказал:
– Я не стану вас арестовывать и снимать на берег, хотя вы сейчас совершили тягчайшее преступление. Вы понесете куда более тяжелое наказание по возвращении в Гвиану.
Опять все напрасно. Нет, действительно, сама судьба отправляет меня на каторгу. Печально, но приходится признавать, что эти одиннадцать месяцев, проведенные в бегах и стоившие мне таких огромных и неимоверных усилий, заканчиваются плачевно. И все же, несмотря на оглушительный провал предпринятых мною действий, возвращение на каторгу со всеми горькими последствиями не вычеркнет из памяти незабываемые мгновения, которые мне пришлось пережить.
Совсем рядом с портом, который мы только что оставили на Тринидаде, всего в нескольких километрах, проживает замечательная семья Боуэн. Совсем недалеко мы прошли от Кюрасао, острова великого человека, епископа этих краев Ирене де Брюина. И уж совсем близко, должно быть, лежала от нас земля индейцев гуахира, где я узнал любовь самой высокой чистоты и страсти в самой естественной и непосредственной форме ее проявления. Всю ясность самовыражения, на какую способны только дети, умение непредвзято разбираться в подлинных человеческих ценностях, под которые так умело драпируется наш цивилизованный век, – все это я нашел у этих индейских женщин, одухотворенных от природы, искренне сопереживающих, любящих чисто и беззаветно.
А прокаженные с Голубиного острова! Эти несчастные узники, зараженные страшной болезнью и тем не менее не лишенные благородного порыва души! Помочь в беде человеку – это ли не мужество и красота их сердец!
А затем бельгийский консул с его удивительной мягкостью доброго человека. А Жозеф Дега, которого я, по сути, и не знал, рисковавший многим, помогая мне! Да только ради этих людей, людей с большой буквы, стоило бежать. Не соверши я побега – никогда бы не встретился с ними. Пусть провал, пусть неудача, но как обогатилась моя душа, как обогатился я сам дружбой этих необыкновенных людей! Нет, я нисколько не сожалею о побеге.
А вот и Марони и ее мутные воды. Мы на палубе «Мана». Тропическое солнце уже начинает раскалять землю. Девять часов утра. Я снова вижу устье реки, в которое мы медленно вползаем, но из которого совсем недавно я мчался стрелой. Друзья не разговаривают. Надзиратели радуются возвращению. Во время плавания море сильно штормило, поэтому они счастливы, что расстаются с ним.
16 ноября 1934 года. Пристань забита народом. Толпу разбирает любопытство посмотреть на тех, кто не побоялся бежать так далеко. Поскольку мы прибыли в воскресенье, это еще одна из причин нездорового ажиотажа: интересно поглазеть от нечего делать. До слуха доносится:
– Раненый – это Папийон. А этот – Клузио. А тот – Матюрет. А этот… – И так далее.
В зоне шестьсот человек, разбитые на группы, выстроены перед своими бараками. У каждой группы свои охранники. Первым, кого я узнал, был Франсуа Сьерра́. Он сидит на подоконнике санитарной комнаты. По лицу текут слезы, он их ни от кого не скрывает. Плачет искренне. Мы останавливаемся посередине двора. Начальник лагеря берет рупор:
– Ссыльные, вы видите всю тщетность побега. Во всех странах вы будете арестованы и выданы Франции. Вы нигде не нужны. Не лучше ли оставаться спокойно здесь и хорошо себя вести? Что ждет этих пятерых? Тяжелое наказание: сначала одиночные камеры в тюрьме на острове Сен-Жозеф, а затем пожизненное заключение на островах Салю. Вот чего они добились своим побегом. Надеюсь, вы поняли. Надзиратели, уведите их в дисциплинарный блок.
Через несколько минут мы в спецкамере дисциплинарного блока. Я немедленно потребовал оказать мне медицинскую помощь: на ступнях еще не прошли синяки и опухоль не спала. Клузио пожаловался на боль в ноге под гипсовой повязкой. Перед этим он ударил по ней кулаком. Хорошо бы попасть в больницу! Появился Франсуа Сьерра с надзирателем.
– Вот вам санитар, – сказал багор.
– Как дела, Папи?
– Болен. Хочу в больницу.
– Постараюсь, но боюсь, что ничего не выйдет. Тебя так хорошо помнят с последнего раза. Это касается и Клузио.
Он сделал мне массаж и смазал ноги. Поправил Клузио гипсовую повязку. И ушел. Из-за багров мы не смогли поговорить, но его глаза излучали тепло, что нас глубоко тронуло.
– Нет, ничего нельзя сделать, – сказал он мне на следующий день во время массажа. – Хочешь перейти в общую камеру? С тебя на ночь снимают кандалы?
– Нет.
– Тогда лучше перебраться в общую камеру: там хоть и в кандалах, да не один. Сейчас для тебя самое ужасное – это одиночество.
– Ты прав.
Да, в настоящее время одиночество труднее переносить, чем прежде. Я пребывал в таком состоянии духа, когда не надо закрывать глаза, чтобы переноситься из настоящего в прошлое и блуждать там, а затем возвращаться в настоящее. А поскольку я не мог ходить, одиночная камера сейчас была хуже, чем раньше.
Ага! Меня снова несет вниз по сточной канаве! А ведь от нее я мог бы так легко отделаться! И это уже было! Славно несло меня по морю к свободе. Я летел как на крыльях к заветной мечте стать новым человеком. Но я торопился и отомстить. Три субъекта в неоплатном долгу передо мной: Полен, полиция и прокурор. Забыть нельзя и не дóлжно. А что касается чемодана, так я и не буду его передавать шалопаям у входа в здание криминальной полиции. Я разыграю из себя представителя компании Кука, обслуживающей спальные вагоны железной дороги. В элегантной фирменной фуражке с чемоданом в руке, на котором висит внушительная этикетка: «Дивизионному комиссару Бенуа, набережная Орфевр, 36, Париж (Сена)», я сам прохожу в зал совещаний комиссариата. Часовой механизм запущен. Времени остается в обрез. На этот раз я их всех накрою. Едва покидаю здание, как раздается взрыв. Решение найдено, и с меня как бы сваливается тяжелый груз. А в отношении прокурора у меня будет достаточно времени, чтобы вырвать ему язык. Каким образом, я еще не придумал. Но вырву обязательно. По кусочку, по кусочку буду рвать его продажный язык.
Первым делом надо встать на ноги. Надо их хорошенько подлечить. Передвигаться, ходить во что бы то ни стало. Чем скорее, тем лучше. Через три месяца состоится суд. Надо успеть многое сделать. За три месяца может произойти что угодно. Один месяц уйдет на восстановление утраченной функции ног, один месяц – на отработку деталей побега. А затем – прощайте, месье! Все на борт! Идем в Британский Гондурас. На этот раз никто не наложит на меня свои грязные лапы.
