Вчера, три дня спустя после нашего возвращения, меня перенесли в большую общую камеру. В ней сорок человек, и всех ждет трибунал. Одни обвиняются в воровстве, другие – в грабежах, поджогах, непреднамеренных и преднамеренных убийствах, покушениях на убийство, попытках совершить побег, побеге и даже людоедстве. Мы размещаемся на деревянных нарах по двадцать человек с каждой стороны, и все прикованы к единому железному брусу длиной более пятнадцати метров. В шесть вечера каждому на левую ногу надевается кандальная цепь с кольцом и прикрепляется к брусу. В шесть утра она снимается, и мы можем сидеть, ходить, играть в шашки, разговаривать в проходе между нарами шириной два метра, идущему через всю палату. Этот проход мы называем аллеей. Днем мне скучать не приходится. Каждый хочет со мной пообщаться. Подходят небольшими группками и расспрашивают о побеге. Все громко называют меня сумасшедшим, когда я рассказываю, как по своей воле оставил племя гуахира, бросил Лали и Сорайму.
– Ну и чего же тебе недоставало, приятель? – возмущался один парижанин, выслушав рассказ. – Трамвая? Лифтов? Кино? Электрического света и тока высокого напряжения, чтобы сработал электрический стул? Или тебе захотелось искупаться в фонтане на площади Пигаль? Подумать только! Имел двух баб, одна краше другой. Жил в чем мать родила в обществе симпатичных нудистов. Жрал, пил, охотился. Море, солнце, горячий песок. Даже жемчуга сколько хочешь. Бесплатно. Только не ленись ловить раковины. И ты не придумал ничего лучшего, как бросить все и уйти? Куда? Скажи мне. Тебе захотелось перебежать улицу перед несущимся транспортом, да так, чтобы тебя не сбила машина? Захотелось вносить квартплату, платить портному, оплачивать счета за электричество и телефон? Тебе захотелось потолкать тачку со щебнем, чтобы приобрести автомобиль? Или повкалывать, как ишаку, на какого-то босса, чтобы не сдохнуть с голоду? Не понимаю тебя, друг. Был в раю – спустился в ад. Вернулся в мир, в котором шагу не ступишь без забот и печали, да к тому же вся полиция бежит за тобой по пятам. Правда, ты новичок, недавно из Франции. Еще не успел насмотреться, как тебя унижают здесь и физически, и морально. У меня за плечами десять лет каторги, и я тебя совершенно не понимаю. И все же мы приветствуем тебя здесь. Нет никакого сомнения, что ты еще раз побежишь. Поэтому можешь на нас рассчитывать. Поможем. Верно я говорю, ребята? Все согласны?
Ребята согласны, и я их поблагодарил.
Вижу – крутые ребята. Поскольку мы живем ужасно скученно, трудно скрывать, есть у тебя гильза или нет. Ночью, когда мы все прицеплены к одному брусу, нетрудно безнаказанно убить человека. Надо только договориться с нашим «знакомцем» тюремщиком-арабом, чтобы он не дожимал замок до щелчка. Разумеется, ему надо заплатить за это. В темноте можно встать, сделать дело, вернуться, лечь на место и как следует запереть замок. Араб помнит, что он неким образом способствовал нашему побегу, и как косвенный соучастник помалкивает.
Прошло три недели, как нас привезли обратно. Они пролетели быстро. Я начинаю понемногу ходить, держась за железный поручень прохода, отделяющий один ряд нар от другого. У меня начинают брать показания. На прошлой неделе во время официального допроса я свиделся с тремя баграми из больницы, которых мы оглушили и разоружили. Они очень довольны нашим возвращением; надеются, что мы им еще попадемся на узенькой дорожке. За наш побег они понесли суровое наказание: каждый лишился шестимесячного отпуска в Европу, у них также на целый год сняли колониальные доплаты к жалованью. Так что наша встреча оказалась совсем не дружественной. Я потребовал у следователя занести их угрозы в протокол.
Араб вел себя лучше. Он давал правдивые показания без преувеличений, начисто забыв, однако, какую роль в этой истории сыграл Матюрет. Следователь-капитан очень жал на нас с вопросом, кто нам предоставил лодку. Мы несли разную ахинею, как то: мы соорудили плот и т. д. Он прилежно записывал всякую чушь в свою грязную книгу.
За нападение на стражников он пообещал нам с Клузио по пять лет одиночки, а Матюрету – три года.
– Вас называют Папийон, – сказал следователь, – так я вам подрежу крылышки, уж будьте уверены. На некоторое время мотыльку придется оставить свои полеты.
Я очень опасался, что так и произойдет. До трибунала еще более двух месяцев. Я ругал себя за то, что плохо распорядился отравленными стрелами. Надо было одну или обе положить в гильзу. Сейчас они мне очень бы пригодились. Я бы пошел на последний отчаянный шаг в дисциплинарном блоке. А пока с каждым днем я набираюсь сил. Стал ходить уже лучше. Как только меня навещает Франсуа Сьерра, он обязательно делает массаж. При массаже он пользуется камфорным маслом. И утром, и вечером. Его старания не проходят даром. Ступни ног приходят в норму, я приободряюсь. Какое счастье иметь в жизни настоящего друга!
Я заметил, что наш грандиозный побег принес нам бесспорное уважение среди каторжников. Престиж был высок. Мы чувствовали себя в полной безопасности. Никто бы не рискнул совершить на нас покушение или ограбить. Такой поворот событий не устроил бы подавляющее большинство, и злоумышленник рисковал сам быть убитым. Все без исключения питали к нам дружеское расположение, а некоторые просто восхищались нами. А то, как мы разделались с надзирателями, принесло нам репутацию серьезных ребят, которые ни перед чем не остановятся. Приятно сознавать себя хозяином положения. Интересно чувствовать себя в безопасности.
Хожу. С каждым днем стараюсь пройти немного больше. Многие предлагают мне свои услуги в качестве массажистов. Сьерра оставил мне бутылку с камфорным маслом. Нет недостатка в желающих сделать мне массаж. Массируют ступни, а заодно и мышцы ног, которые ослабли ввиду длительной неподвижности.
В нашей камере есть два человека, которые ведут себя сдержанно и тихо. Они ни с кем не вступают в разговор. Держатся всегда рядом, говорят только между собой, и то вполголоса, чтобы никто не услышал. Однажды я предложил одному из них американскую сигарету из пачки, принесенной мне Франсуа Сьерра. Он поблагодарил меня и сказал:
– Франсуа Сьерра твой друг?
– Самый лучший.
– Возможно, скоро, если наше дело табак, мы передадим тебе через него наше наследство.
– Какое наследство?
– Мы с другом решили, что, если нас отправят на гильотину, мы передадим тебе нашу гильзу, чтобы помочь тебе снова бежать. Мы ее отдадим Сьерра, а он передаст тебе.
– Вы думаете, что вас приговорят к смертной казни?
– Почти уверены, шансов избежать ее очень мало.
– Если вы так уверены, то почему вас держат в общей камере?
– Они боятся, что в одиночке мы решимся на самоубийство.
– Ах так. Вполне вероятно. И что же вы сделали?
– Скормили одного черта хищным муравьям. Я говорю тебе об этом потому, что следствие располагает неопровержимыми доказательствами. Нас застукали на месте.
– Где это произошло?
– На сорок втором километре, в лагере смерти за ручьем Спаруин.
В этот момент к нам присоединился его товарищ. Он из Тулузы. Я предложил ему сигарету. Он сел рядом с приятелем напротив меня.
– Мы никогда не интересовались чужим мнением, – сказал только что подошедший к нам, – но было бы интересно узнать, что ты думаешь о нас, Папийон?
– Что я могу думать, если ничего не знаю? Как я могу судить, правильно вы поступили или нет, скормив муравьям живого человека, пусть даже черта, по-вашему. Чтобы выразить свое мнение, мне необходимо знать это дело от А до Я.
– Я тебе расскажу, – сказал тулузец. – Лагерь «Сорок второй километр» – это лагерь лесорубов, он лежит на расстоянии сорока двух километров от Сен-Лорана. Дневная норма выработки на одного заключенного – один кубометр древесины твердых пород. А вечером ты должен стоять на своей делянке и отчитываться за работу. Срубленные деревья должны быть хорошо разделаны и аккуратно уложены в штабеля. Приходят надсмотрщики в сопровождении тюремщиков-арабов и начинают проверять, сделал ли ты свою норму или нет. Если норма сделана и они приняли работу, то каждый кубометр древесины метится своей краской: зеленой, красной, желтой – в зависимости от дня недели. Да еще проверяют, чтобы каждое бревно было твердой породы. Если нет – работа не принимается. Удобнее и лучше работать в паре. Так и поступают. Часто мы не справлялись с заданием. Тогда нас вечером сажали в карцер и не давали есть. Утром выгоняли на работу и снова не кормили. Новая норма возрастала ровно настолько, сколько было не сделано накануне. Они хотели, чтобы мы так и сдохли на работе. С нами обращались хуже, чем с собаками.
Так продолжалось долго, мы ослабели, и выработка наша упала. В довершение всего к нам приставили специального стражника, не просто надзирателя, а араба, который и надзирателем-то не был. Он пришел к нам на делянку, сел под куст, зажав свою плетку из сыромятной кожи между коленями, и принялся издеваться над нами и оскорблять. Он жрал у нас на глазах и облизывался, нарочно вызывая еще большее чувство голода. Короче, он устроил нам адскую жизнь без начала и конца. У нас были две гильзы по три тысячи франков в каждой. Мы приберегали деньги на побег. Однажды мы решили его подмазать. От этого нам стало еще хуже. К счастью, он подумал, что у нас только одна гильза. Его система оказалась простой: скажем, за пятьдесят франков он разрешил нам воровать из штабелей, уже оприходованных накануне. Мы брали неокрашенные бревна и таким образом делали свой кубометр. Таким способом он получил от нас около двух тысяч. Давали и по пятьдесят, и по сотне.
