Девушку Вику, однако, я совсем не желал убивать. Строго говоря, я не вполне ее убил, скорее позволил умереть. Пленку мы тогда перемотали и прослушали с самого начала. Вика в немом столбняке, перепуганная, стояла рядом со мной, не смея даже шевельнуться. Она узнала голос и до смерти боялась: вдруг я пойму, что она тоже догадалась? Маленькая дурочка, неужто она могла меня обмануть! Кассета все крутилась и крутилась, пока опять не родила звук. Зазвучал как раз отрывок с откровениями Олеси. Мне стало смешно. Я не выдержал, хохотнул. И от этого словно пали оковы с Викиных длинных ножек, она бросилась бежать от меня. Совсем, глупышка, не в ту сторону, к морю. Поскользнулась и упала, конечно. Это естественно для человека в состоянии панического ужаса – нестись не разбирая дороги. Вика сильно ударилась затылком, очень сильно, до потери сознания, так что дух, как говорится, из нее вон. И когда я спустился к воде, она лежала беспомощная в обмороке, а рядом валялся диктофон, – он выскользнул из ее руки, но не разбился.
Я вообще-то не собирался избавляться от нее столь варварским способом, рассчитывал попросту ее запугать. Такая глупенькая, бедняжка, она стала бы воском в моих пальцах и, может, даже еще бы мне пригодилась. Но все-таки риск был, к тому же Вика доставила бы мне массу ненужных хлопот, и я передумал. Не стал приводить ее в чувство, а спокойно столкнул в океан. Для надежности – лицом вниз. Так что у Виктории Чумаченко не осталось ни одного шанса на жизнь. Вокруг было уже довольно темно, но все равно я ловко управился с диктофоном. У меня внезапно возникла прекрасная мысль позабавиться на Олеськин счет. Я тогда еще ничего не знал наперед, но по опыту предвидел – за каждым поступком следует хвост, надо только вовремя его поймать. Для того и письмо Талдыкину подкинул, якобы у меня украденное, более даже из озорства. Я потянул за ниточку и вытащил на свет такое, чего вовсе не ожидал. И Юрасика с его незаконной дочкой, и его последнюю живую картину с мертвым телом в воде. Это было не совсем моих рук дело, но я послужил как бы его началом. Ничего бы без меня не произошло. А может, произошло бы еще хуже, в отношении Юрасика, конечно. Но вопрос добра и зла тогда не волновал меня совершенно, не сильно волнует и теперь. Есть сила и слабость, воля и подчинение, а все остальное – химеры разума человеческого.
С Фиделем у меня тоже была своя игра. Я не исповедался ему в своих грехах, но не стал бы и мешать поймать меня за руку. Я даже хотел, чтобы он меня уловил в свои полицейские сети. Это ведь тоже должно было стать частью нашей с ним дружбы. Чтобы он раскрыл меня до конца и понял, кто я такой, и сказал: «Я восхищен! Давай вместе зароем труп!» В нашей дружбе тоже невозможны были бы плохие и хорошие, здесь это посторонний вопрос, как и в любви. И та же готовность на все ради второй своей половины. Если бы Фидель поймал меня и все же принял бы мою сторону во имя этой Дружбы, я обрел бы его навек. А не принял бы – что ж, тюрьма стала бы для меня менее тяжкой, чем сознание того, как я ошибся. Но судьба решила по-своему.
Одного я не предвидел, в одном только допустил просчет. Помимо меня в этом мире есть и другие силы. И мне не удалось до конца с ними совладать. Достигнув первой настоящей свободы в повелевании уже не собой, но внешними мне людьми и событиями, я не удержал свою власть, и обстоятельства стали сильнее меня. Фатум, судьба, рок – называйте, как хотите. Но я вовсе не хотел последних двух смертей. Мне всего и нужно было, чтобы Тошку Ливадина разлучили с его Наташей. Я ведь сражался честно: я перехитрил и в виде награды должен был получить свободное пространство вокруг нее. Фидель бы спровадил Антона в кутузку за покушение на потенциальную жертву – Юрасика. После Талдыкин дал бы нужные показания, которые я бы ему велел. Ливадин попарился бы малость под следствием, может, схлопотал бы незначительный срок за хулиганство в общественном месте за неимением прямых улик, да и то вряд ли, разве что подпортил свою репутацию, но это дело житейское. Зато я решил бы свои проблемы и осуществил свои желания. Все равно относительно Тошки ничего толком бы не вышло доказать, а без Наташи ему стало бы даже спокойней. Но теперь уже посмеялись надо мной, шутка в виде пистолета не в том месте и не в той руке. И я потерял друга, которого едва успел обрести, и веру в то, что внешний мир тоже находится в моей власти. Я переоценил значение собственной свободы и поплатился за это. И очень жестоко. Я в тайне даже от самого себя считал, что Фидель послан мне как бы в подтверждение истинности выбранного мной пути, что новая дружба – это награда мне за смелость и мучения, за старания и стойкость в выборе. Но и сейчас я не согласен с тем, что смерть инспектора ди Дуэро – мое наказание за грехи. Потому что я не признаю за собой никакой вины, а значит, о наказании не может быть и речи. Это лишь знак того, что равновесие должно соблюсти. Что сражение за свободу еще не окончено, и это был ответный удар. И я готов следовать дальше. У меня все еще осталась моя Наташа. Уж ей-то никуда не деться. Я знаю ее так хорошо, как никто на свете, и люблю за то, что о ней знаю. И уверен: она пойдет следом за мной, если я захочу. Не сразу, конечно, но впереди у нас много времени. Наташа теперь очень богата, и мне, слава богу, нет нужды думать, где взять для нее удобства. В любом случае никаких материальных благ для нее я не стал бы добывать. Имеющегося нам хватит на двоих, мне вообще-то мало что нужно, а Ливадин оставил колоссальные для моих масштабов деньги. Может, мы с ней и в самом деле поселимся где-нибудь на острове в океане или на одном из греческих архипелагов, вдали от суеты и людской глупости. Я еще не решил, но думаю, она не будет против.
В Вене мы совершили пересадку. Как-то в спешке, наскоро выпив по коктейлю в баре терминала, перескочили с самолета на самолет. Наташа держалась за меня, как примерная дочка за любимого отца, я говорил, что надо делать, куда идти, она кивала и следовала за мной. Будто боялась потеряться в дороге. Это хорошо, это правильно, так отныне и должно быть. Замечательно, что моя Наташа это понимает.
В самолете до Москвы она все время проспала. Я даже не стал ее будить, когда разносили ужин. Бизнес-класс в этом рейсе был совсем другой, очень комфортный, я разложил для Наташи сиденье и надел ей наушники, чтобы шум в салоне не мешал спать. А сам думал, как лучше мне поступить. Ехать сразу с Наташей к ней домой, ведь нехорошо сейчас оставлять ее одну, или все-таки сначала навестить маму, она тоже вся извелась за время этой истории, хотя я и не сообщал подробностей. Решил, что поеду с Наташей, но на ночь не останусь, не стоит тут торопить события, а мама поймет, раз такое дело, к тому же отсрочка займет всего несколько часов. По прибытии в Шереметьево гробы были уже не моей заботой, так что я ничем не считал себя связанным. А формальности, если они возникнут, можно перенести и на следующий день. Мертвым-то все равно, нужно подумать и о живых. Потом, конечно, я займусь и похоронами Ники, свяжусь и с женой Юрасика, но сейчас главное для меня – Наташа. Она так мирно и спокойно спит рядом, что возникает ощущение, будто я нахожусь в начале огромного счастья, а впрочем, так оно и есть.
В Шереметьево нас мучили недолго, даже на паспортном контроле почти не оказалось очереди. Мы управились меньше чем за полчаса. Наташа то и дело поглядывала на меня немного искоса, как-то даже смущенно, прятала глаза. Это, наверное, с непривычки или от стыдливости – она не могла не понимать, что нас с ней ждут теперь совсем новые отношения. Мне даже было это приятно. И вот, наконец, мы с ней вышли в зал для прилетающих и встречающих. Я катил тележку с чемоданами, Наташа шла чуть впереди меня. И тут…
Что происходит? Я растерялся. Наташа вдруг кинулась вперед, к какому-то человеку, что стоял в отдалении с очень большим и нарядным букетом белых роз. Высокий, много выше даже Наташи, белокурый здоровяк, по виду нерусский, вроде как иностранец. Я подумал: она или ошиблась, или рехнулась от всех этих перелетов. Но Наташа бросилась здоровяку на шею, тот обнял ее, покружил, приподняв под руки, и поцеловал, потом отпустил и вручил цветы. Как это все понимать?
– Познакомься, Леша. Это мой жених. Его зовут Эрик, он из Голландии. – Наташа счастливо улыбалась, без фальши и подделки, уже прямо и смело глядела мне в глаза.
– Твой кто? – не понял я и, как дурак, переспросил.
– Мой жених, – слишком просто ответила мне Наташа. И опять посмотрела.
Теперь я явственно читал в ее прекрасных зеленых глазах: «Что? Выкусил?!»
– Отчень прия-атно! – протянул мне здоровую ручищу этот голландский Эрик или как там его. – И вам спа-асибо за все!
– Нужно взять чемоданы, – распоряжалась тем временем Наташа. – Эти вот – мои. А тот оставь, он Лешин.
– Прошу вас подвезти. Моя машина рядом, – пригласил меня очень вежливо улыбчивый детина Эрик. По-русски он хорошо говорил, почти правильно, только с естественным для иностранца акцентом.
