— Ты можешь вернуться на Тайвань. Перейти в лагерь противника.
— Ты считаешь, я не думал об этом? — Цю с улыбкой покачал головой. — Это было бы легко, верно? Меня уже почти ничто не связывает с Китаем. С моим браком, я полагаю, покончено. Родители давно умерли. И я скажу тебе еще кое-что, Диана, раз уж ты тоже раскрыла мне свою тайну. Возможно, это удивит тебя, но там, на Тайване, я влюбился.
Сначала Диане захотелось расхохотаться. Мысль о том, что Цю способен влюбиться, была совершенно невероятна и в нее плохо верилось. Но, увидев на его лице искреннее выражение, она прикусила язык.
— Она моложе меня, очень хорошенькая, очень милая.
Диана ждала большего — возвышенных, поэтически страстных слов. Так она сама предпочла бы выразить истинную любовь. А вместо этого — просто «молодая, хорошенькая, милая…». Но, в сущности, что тут можно сказать, вдруг сообразила Диана.
— Да, — размышлял вслух Цю. — Я мог бы уехать на Тайвань. Как я уже говорил, я оставался бы там чужаком, но, по крайней мере, я оказался бы в обществе, которое дает приют и охраняет беглецов с материка. Я мог бы жить вместе с Линьчунь, может быть, даже иметь детей.
— И тогда ты был бы счастлив.
— Это зависело бы от того, что произойдет с Тинченем. — Цю нахмурился. — Кто не был бы счастлив, живя так?
— Не знаю. Может быть, китайский коммунист, который всю свою жизнь исповедовал свою идеологию. Вроде тебя.
— Нет, ты ошибаешься. Можно многое сказать в защиту западного образа жизни. Коммунизм прекрасен на бумаге, а в реальности он не работает. По крайней мере, не для меня.
— Но ты столько лет боролся за него, и так рьяно!
— Именно! Всегда работал на кого-то другого! Никогда на себя! Всегда должен был подчинять себя, свою личность этой… идеологии, как ты ее называешь.
— Тогда поезжай на Тайвань.
— Но тут возникает еще одна проблема. — Цю откинулся назад, уперевшись ладонями в пол. — Народная Республика вот-вот вновь завладеет Тайванем. Вооруженным путем.
— Это неправда! Этого не может быть!
— Почему же?
— Но… американцы. Я имею в виду… никто не допустит этого.
— О, да. Соединенные Штаты могут, конечно, вмешаться, но если мы нанесем мощный и быстрый удар, то не проиграем. Вот тебе, как я и сказал, другая проблема, хотя самой главной остается Тинчень. Я хочу, чтобы сын был со мной. — Цю выпрямился. — Здесь жарко. Пойдем на веранду.
Диана последовала за ним. Он стоял, глядя вниз на лужайку. А-Бой все еще волочил сетку по кромке воды.
— Хорошо бы он держался подальше от мола, дерево там гнилое. Твой брат… — Цю развернулся и положил руки на балюстраду. — Что-то нужно делать.
Диана опустилась на диван-качалку и отвернулась.
— Ничего нельзя сделать.
— Неужели тебя не волнует, что происходите братом?
— Конечно, волнует. Я обожаю его, всегда обожала. Меня до смерти пугает мысль, что с ним что-то случится, но как бы там ни было, в данный момент никто не в состоянии помочь ему. Почему ты не хочешь понять это?
— Может, это как-то связано с чувством долга, с благодарностью! По отношению к твоему отцу, который спас мне жизнь.
— Не слишком ли у тебя разыгралось воображение?
— Нет! Вам, западным людям, никогда не понять нас. Вы так плотно кутаетесь в жалость к самим себе, что не видите ничего, кроме своих детских мини-трагедий.
— Детских? Ты серьезно считаешь меня ребенком? Мы говорим о моем брате!
— Тогда почему ты ничего не делаешь, а только задаешь вопросы, что бы я ни сказал? Почему бы тебе не внести свою лепту?
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Диана вскочила и бросилась в дом. Цю стукнул кулаком по спинке качалки и выругался.
— Привет. Ты кто?
Цю оглянулся и увидел A-Боя, который незаметно подкрался к нему.
— Я не думал, что у соседей живут мужчины. Ты можешь помочь мне с сетью, дядя? Ее зацепило.
Цю пожевал губами.
— Ладно, если уж так надо, — проворчал он. — Где это?
— Внизу, у пирса. А спасательные нарукавники поможешь снять?
— Сначала нужно выпустить из них немного воздуха.
— Я не могу это сделать, дядя.
Когда Цю наклонился, чтобы открутить воздушные клапаны, А-Бой сказал:
— Я сказал тому человеку, что здесь больше никого нет. Я не знал о тебе.
— Человек? Какой человек? — Пальцы Цю застыли на пластиковом клапане. Он сел на колени, так что глаза оказались на уровне глаз A-Боя, и заставил себя улыбнуться.
— Человек, который был вчера на берегу. Он инспектировал ваш дом, дядя. Так он сказал, когда я спросил его. Ин-спек-тировал. Он хотел узнать, кто здесь живет.
— Понятно. И что же ты ему сказал?
— Я сказал про тетю Диану, — быстро ответил мальчик. — Я не знал тогда про дядю.
— Хорошо. А что еще он сказал тебе?
— Ну… Что он еще вернется попозже. Но не вернулся.
— Тебе не показалось, что он интересуется этим домом?
А-Бой медленно и сосредоточенно несколько раз кивнул.
Цю Цяньвэй задумался.
— Дядя уезжает очень скоро, — мягко проговорил он. — Если этот человек вернется, лучше не говорить ему обо мне. Дядя не живет здесь, понимаешь? Он здесь с очень коротким визитом.
— Ладно.
— Ну а теперь, — Цю встал и посмотрел на часы, — давай взглянем на твою сеть, племянник. И, пожалуйста, побыстрее. Дядюшке нужно успеть на самолет.
Мэт проснулся. Сосчитал до пяти и заставил себя поднять веки. Перед глазами взорвался свет, на потолке заметались красные круги и блики. Мэт прижал руки ко лбу, дожидаясь, пока исчезнут амебообразные пятна.
Он не знал, сколько времени пробыл в этой камере. «Вчера» и «сегодня» не существовало, вместо этого были отрезки времени — периоды: те, которые прошли, те, которые будут, и нынешние. Каждый из них отделялся от предыдущего сном. Измерить длину этих периодов он не мог.
Комната, в которой спал Мэт, была футов пятнадцать в длину и двенадцать в ширину. Белая, как и вся обстановка в ней, Свет исходил от двух шаров, находившихся в углублениях в потолке, а также от панелей, затянутых глухими шторами и размещавшихся на одной из длинных стен. Дверь вела в крошечный туалет с унитазом (сидеть нужно было на корточках) и раковиной. Вода была только холодная. Замок на двери в туалет был электронный, и дверь то открывалась, то нет. Поскольку замок работал бесшумно, Мэт не знал, когда можно пользоваться туалетом. Он еще не окончательно зарос грязью, но был уже близок к этому.
Кровать стояла у той стены, что подлиннее, напротив панелей. В ногах кровати находилась входная дверь. Белый металлический каркас кровати покрывался белыми простынями и одеялом. Подушка тоже белая. Больше на кровати ничего не было.
Мэт вытянул вперед руку. Мозг играл с ним омерзительные шутки. Сейчас, например, он не мог вспомнить, сколько у него должно быть пальцев. Действительно ли их пять? Четыре пальца и… Какой-то обрубок. В камере раздался хриплый стон. Неужели этот звук издал он сам?
Дурак! Это же большой палец!
Мэт свесил ноги с кровати. В ушах вдруг загудело: значит, они включили шумовой механизм. Даже шум здесь был белого цвета.
Мэт заговорил сам с собой вслух:
— Мои тюремщики хотят сломить меня с помощью определенной процедуры дезориентации. Но это у них не выходит. — Он повысил голос: — Меня зовут Мэттью Юнг. Мне двадцать два года, я англичанин, родился в год Обезьяны. Мой знак зодиака — Близнецы. И двенадцать, помноженные на двенадцать, составляют сто сорок четыре…
Горло болело так сильно, что пришлось замолчать. Мэт снял с себя белую ночную сорочку, которую ему выдали, и принялся обследовать свое тело. Мускулы начали терять упругость. Он опустился на пол и попытался сделать несколько отжиманий, морщась от боли в животе, оставшейся после удара Ли. Сделав тринадцать отжиманий, Мэт сдался. В прошлый период пробуждения ему удалось сделать пятнадцать — явный регресс.
Мэт с трудом встал, сел на край кровати и уставился на свои руки, зажатые между коленями.
Где Мэйхуа? Что делает с ней Ли? Такое трудно вынести даже здоровому человеку, а она здоровьем не отличается. Не думай об этом. Заблокируй эти мысли.
Сколько времени он уже провел здесь? Мэт помнил семь периодов: четыре периода пробуждения и три — сна. Ему казалось, что их семь. Еще была еда, всегда одна и та же, приправленная рисом — белым рисом. Рыбный суп, отварные овощи, фасоль. Еда была безвкусной, не холодной, не горячей. Мэт страстно мечтал о бутылке соевого соуса — огромной коричневой бутылке с желтым ярлычком и красными буквами на нем…
Семь периодов, не считая того дня, когда люди Ли притащили его сюда. Потом был период сна. И пробуждения. И опять сна. А потом…
С тех пор как Мэт проснулся, свет слегка изменился, он был уверен в этом. Нет, думал Мэт, это вполне возможно. Он, прищурившись, поглядел на глухие шторы. Полосы света чередовались с темными. Темные полосы казались теперь шире обычного. Нет, не казались, они и были шире. На этом и надо держаться! Сомнений нет: они стали шире, чем раньше.
