— Но ведь я же признала, что я не… — Я осеклась, сообразив, что связала Фредерику руки, когда взяла с него обещание молчать.
— Да, — кивнул Фредерик, — но он не поверит, пока не убедится, что к вам вернулась память.
Минувшей ночью я обдумывала такую возможность: сказать доктору Стрейкеру, будто я вспомнила, что на самом деле я Люсия Эрден. Но он непременно захочет проверить правдивость моих слов; он уже назвал (и совершенно справедливо) историю Люсии явной выдумкой, а если меня изобличат во лжи, я потеряю расположение Фредерика и снова окажусь в женском отделении «Б».
Я опять почувствовала искушение показать Фредерику завещания и письма Розины и сказать: вот правда, теперь решение за вами. Но возможно ли представить, чтобы он — да и вообще любой человек на его месте — безропотно отдал прибыльную частную клинику женщине, признанной душевнобольной и находящейся полностью в его власти? Даже если он по уши влюблен в нее? Мысль, что я являюсь законным владельцем огромного поместья, никак не укладывалась в уме, и при каждой попытке уразуметь этот факт у меня голова шла кругом. Закон законом, но хочу ли я лишить Фредерика наследства? Вопрос оставался без ответа. Сейчас я не могла думать ни о чем другом, кроме как о необходимости вырваться из клиники и вернуть свое имя и свое состояние, украденные Люсией.
— …мисс Эштон?
Я осознала, что Фредерик говорил все это время.
— Прошу прощения, я задумалась, — извинилась я. — Столько всего нужно… уяснить для себя.
Он пытливо заглянул мне в глаза, словно надеясь прочитать в них некие мои сокровенные мысли, и тотчас поспешно отвел взор в сторону. В полях поодаль продолжалась работа. Легкий ветерок, дувший с запада, шелестел листвой над нашими головами и приносил обрывки песни, которую пели работники. По холмам медленно ползли полосы солнечного света. Я подумала обо всех страдальцах, заточенных в какой-нибудь сотне ярдов от нас, и зябко поежилась.
— Мне нужно идти, — сказал Фредерик. — Да и вам, пожалуй, не стоит долго оставаться здесь; вы уже замерзли, наверное. Я сообщу вам, как только появятся новости.
Я еще раз поблагодарила его. На сей раз он не подал мне руку, но еще немного постоял на месте, не сводя с меня пристального взгляда, а потом расправил плечи, повернулся и ушел, не оборачиваясь.
На следующее утро после завтрака миссис Пирс, старшая смотрительница, остановила меня на выходе из столовой со словами, которые я меньше всего хотела услышать: доктор Стрейкер желает побеседовать со мной в моей комнате. Несколько мучительно долгих минут я просидела там в ожидании, рисуя в воображении все более и более ужасные последствия предстоящего разговора. Ко времени, когда доктор Стрейкер возник в дверях, я уже приготовилась к тому, что сейчас меня закуют в цепи и отволокут в самую дальнюю, самую темную камеру в клинике. Но он просто пощупал мой пульс (и, кажется, не заметил моего волнения) да порасспрашивал по заведенному обычаю, вспомнила ли я еще что-нибудь, и я посчитала благоразумным на все вопросы ответить отрицательно. Я поблагодарила доктора Стрейкера за то, что он перевел меня в отделение для добровольных пациентов, и сказала, что чувствую себя значительно лучше теперь, когда получила возможность гулять в рощах и полях. Он выслушал меня с иронической улыбкой, едва заметно кивнул, сообщил, что в скором времени снова ко мне наведается, и удалился.
Однако облегчение мое несколько умерялось… даже не знаю, чем именно… общим впечатлением от разговора — подспудным тревожным чувством, что держался доктор Стрейкер чересчур безразлично и обычный для него отстраненный вид казался сегодня слишком уж нарочитым. Все-таки за последние несколько дней Фредерик уже дважды выступил против его воли. Действительно ли он думает, что мне ничего об этом не известно? Или просто пытается усыпить мою бдительность, внушить ложное ощущение безопасности?
Или у меня просто воображение разыгралось от всех переживаний? Откуда мне знать, правду ли говорил Фредерик? Вполне вероятно, единственный человек, кого мне удалось обмануть, — это я сама.
Следующие три дня Фредерик не появлялся. Я говорила себе, что может пройти не одна неделя, прежде чем Люсия ответит на письмо — если вообще сочтет нужным ответить, — но все равно совсем поникла духом. Добровольные пациентки — в отделении находилось около дюжины женщин, все значительно старше меня, — старались держаться от меня подальше, и я ломала голову, кто же сообщил им, что я по-прежнему числюсь душевнобольной.
На четвертый день с утра я решила прогуляться к развалинам конюшни. В туманном воздухе сеялась мелкая изморось, поэтому ничего удивительного, что я закуталась в плащ и низко надвинула капюшон, когда зашагала по тропинке, которой ходила каждый день. На полпути к роще я сделала вид, будто вытряхиваю камешек из башмака, и быстро кинула взгляд назад. Никто по моим пятам не следовал, но мне почудилось, будто из всех до единого окон громадного здания за мной внимательно наблюдают зоркие глаза. Неприятное ощущение, будто мне смотрят в спину, не исчезало, пока тропинка не увела меня за пределы видимости из клиники.
Серый туман плыл низко над землей, клубясь и завихряясь среди деревьев. В разрывах туманной пелены я видела вдали овец, чье блеянье приглушал сырой воздух. Смутные фигуры на поле у каменной стены все так же горбились над лопатами.
За вами будет вестись пристальное наблюдение. Но никакой слежки я не замечала, невзирая на все игры своего испуганного воображения. Неужели доктор Стрейкер и вправду расставил соглядатаев по всему поместью? Откуда он мог знать, в какую сторону я направлюсь?
Чтобы предсказать каждый ваш шаг, мисс Эштон, мне нужно было лишь представить, как бы я поступил на вашем месте.
Вот поваленное дерево и тропинка, ведущая вглубь рощи. Вступая под древесную сень, я по-прежнему не видела вокруг никого, кроме работников на поле в отдалении. Деревья здесь росли даже теснее, чем с другого края рощи; многие давным-давно повалились, и вокруг черных пней поднялись молодые деревца. Я торопливо шагала по тропинке, оставляя отчетливые следы, и вздрагивала каждый раз, когда под ногой у меня хрустела ветка. Неожиданно скоро я вышла на широкую прогалину, посреди которой громоздилась темная груда, сплошь увитая мокрым плющом. Фредерик описывал мне конюшню, какой она представлялась взору в ясный солнечный день; сейчас же, в сером туманном свете, она и на строение-то мало походила. Вот рухнувшая дверная перемычка и куча битых кирпичей рядом с узким проемом в стене.
Я затаила дыхание и напрягла слух. Хотя здание клиники находилось не более чем в пятидесяти ярдах отсюда, я не слышала ничего, кроме шороха капель и приглушенных птичьих криков. Я опасливо приблизилась.
Фредерик сказал, что стук раздавался, только когда он не прислушивался. Я опустилась на колени перед проемом и попыталась заглянуть в темноту внутри. На меня накатила волна сырого земляного запаха, потом вдруг раздался металлический звон.
Вскочив на ноги, я перемахнула через кучу битого кирпича и опрометью помчалась прочь, запоздало сообразив, что бегу я не в ту сторону, откуда пришла. А резкие металлические звуки все не стихали.
Не стук кирки в руках убийцы, закапывающего свою жертву, а звон башенных курантов, отбивающих очередной час.
Когда замерло эхо последнего удара, я различила за деревьями впереди древнюю каменную кладку: боковая… нет, задняя стена первоначального здания. Пробравшись через завалы палых листьев и хвороста, я вышла на разбитую мощеную дорожку. Усилившийся дождь громко шуршал в кронах деревьев, дробно барабанил по камням.
Там уже давно никто не живет. Многие окна на первом этаже плотно затянуло плющом; оконные стекла на верхних этажах почернели от грязи. Местами буйные заросли кустов подступали так близко к стене, что между густыми ветвями и осыпающейся каменной кладкой было не протиснуться.
Если где и можно найти вход в дом, подумала я, то именно здесь; и конечно же, никому не придет в голову искать меня тут. Первая дверь — толстая, обитая ржавым железом — не поддалась моим усилиям, как я ни старалась. Но за мощным контрфорсом я обнаружила в стене глубокую нишу с узкой дверью в правой стенке. Прямо надо мной нависала громада башни.
Дверь была стрельчатая, наподобие ризничной, с массивным засовом, большой замочной скважиной под ним и ржавым железным кольцом посредине. Я подняла засов и без особой надежды потянула за ручку, — к моему удивлению, дверь открылась, громко проскрежетав петлями.
Я переступила порог и оказалась в круглом лестничном колодце, освещенном единственным окном не более фута шириной. Стертые каменные ступени спиралью поднимались в темноту. Никаких других дверей там не было.
