У нее не было денег, не было еды и уже не было сил идти дальше. Но она все равно шла, потому что ее вела надежда, которая питается не хлебом и сыром, которая питается любовью.
Там, впереди, за этим или, может быть, за тем склоном, должен был быть аул…
Там был аул. На краю которого стояла женщина в черном, стояла, прижав ко лбу раскрытую ладонь, напряженно всматриваясь вдаль. Она смотрела туда, куда ушел ее сын. И откуда он должен был вернуться.
Она стояла здесь каждый день, выглядывая, не идет ли кто-нибудь по тропе.
Да, идет!..
Она увидела там, очень далеко, одинокую фигуру. Ее сердце встрепенулось, но тут же упало. Одинокая фигура была не мужской, была женской. Женщина медленно брела по тропе, приближаясь к аулу. Это была не чеченская женщина, чеченки ходят по-другому. Это была русская женщина.
Чеченка долго смотрела на нее, а потом повернулась и ушла в дом.
В этом ауле русским делать было нечего. В этом ауле в каждом доме, каждая семья потеряла на войне по одному или по нескольку мужчин. С этой русской женщиной никто здесь не станет разговаривать, никто не даст приют. Ей придется идти дальше. А дальше — ничего нет. Дальше горы и тропы, которые ведут на заброшенные пастбища, где давным-давно нет людей.
Зря она сюда пришла…
Когда женщина вошла в аул, все дома были заперты, и ей некого было спрашивать о своем сыне. Она прошла по дворам, подолгу выстаивая против ворот. Но к ней никто не вышел.
И, значит, не выйдет.
Совершенно обессилев, она села на землю, подвернув под себя ноги, и замерла. Ее вела сюда надежда, и она не уйдет отсюда, пока ее не прогонят или не скажут, что ее сына здесь нет.
Они очень упрямы, эти русские матери, которые ходят по Чечне, разыскивая своих детей.
К женщине кто-то подошел.
Это была та самая чеченка.
— Уходи отсюда! — сказала она, сверкнув глазами.
Женщина послушалась, она покорно встала и побрела назад на гудящих; плохо ее слушающихся ногах.
Она привыкла повиноваться всем — военным, милиционерам и чеченцам тоже. Потому что если перечить чеченцам, то они ее убьют и тогда она никогда ничего не узнает о сыне.
Она покорно пошла назад… Но она никуда не уйдет, она вернется на это место, когда чеченки здесь не будет, и не сойдет с этого места, пока ее снова не прогонят…
Чеченка догнала ее сама.
— Здесь нет русских. Ни одного! Иди, иди обратно! — сказала она.
И быстро сунула ей что-то в руки. Какой-то узелок.
В узелке было несколько кукурузных лепешек…
…Они обе ждали своих сыновей. И та и другая… Но их сыновей не было в живых. Ни у той, ни у другой… Давным-давно. Их сыновья лежали в сырой земле, лежали рядом и вместе. Они оба погибли в одном и том же бою за безвестную, никому не нужную высотку, которая была чуть больше кочки. Один ее атаковал, другой отбивал его атаки. Они не убивали друг друга, они убивали других. И их убили другие. Их тела не нашли, потому что их, уже мертвых, накрыло артиллерийским залпом, разорвав в клочья и перемешав их руки, ноги и внутренности. Куски их тел собрали и похоронили как одного человека в воронке от разорвавшегося снаряда, которая стала им общей могилой. Все те, кто их хоронил и мог помнить о месте, где находится могила, скоро тоже погибли…
Русская женщина брела по дороге, неся с собой детские фотографии своего пропавшего три года назад сына, который там, на фотографиях, был живой и веселый… И она верила, что он жив, потому что ей сказали, что, кажется, его видели в плену…
Чеченка стояла возле дома, приставив ладонь к глазам, и все глядела на вьющуюся по склону тропу, по которой три года назад ушел ее сын…
Они были совершенно разными, эти женщины, у них были разные языки, они молились разным богам, и их сыновья воевали друг с другом. И было невозможно представить, что их может хоть что-то объединять.
И все же…
Их объединяло то, что объединяет всех матерей, какой бы национальности они ни были и где бы они ни жили, — надежда увидеть своих сыновей живыми.
И еще объединяла — одна на двоих могила.
О которой они не знали. В которой лежали их мертвые, ставшие единым прахом, сыновья…
…Мать Саши Скокова своего сына так и не нашла, она погибла, случайно зацепившись ногой за нить поставленной кем-то — возможно, чеченцами, но, может быть, федералами — и забытой на тропе растяжки… Она умерла, как умирают многие и многие русские матери, разыскивающие в Чечне своих детей. Она умерла ровно через месяц после того, как был убит ее сын — Магомед Мерзоев… Фотографию которого нашли в ее застывшей, мертвой руке…
Печь ставят либо по центру, либо, если две, — симметрично на проходе. В углу — сгорит все к известной матери.
Спорить не буду, но несколько раз видел, как за малейшую провинность папашки жестоко лупцуют сыновей палками. Слушаются старших с полуслова. Дисциплина в тейпах — хуже чем в дисбате.
