Андрей вскинулся. Это оскорбление. А он с самых ранних лет, проведенных на улицах Грозного, усвоил, что оскорбления сносить нельзя. Будь это кто помельче, не Пахан, он бы ему…
Учащенно дыша, он окинул взглядом здания по левой стороне Каньон-роуд. Сплошная стена. А вот справа между галереями кое-где зияют проходы. Вот он, путь к побегу!
К Андрею подскочили сзади двое напарников.
— Туда! — крикнул он, не заморачиваясь в спешке насчет псевдонимов. — Михаил, в первый проход! Яков, тебе второй! Я в третий.
Они рванули с места, не обращая внимания на встревоженные взгляды прохожих.
Под непрекращающимся снегом Андрей летел по третьему проулку. В витрине галереи мигали огоньки гирлянд. Из приоткрытой двери доносился возмущенный женский голос:
— …чуть с ног меня не сбил! Совсем стыд потеряли… Уж в эту-то ночь, раз в году, можно и не носиться сломя голову. Сочельник ведь! Ничего святого…
Андрей забежал в закрытый дворик позади галереи, где перед сияющей экспозицией в виде упряжки Санты стояла парочка. Его встретили сердитыми взглядами, будто он уже не первый, кто нарушает их уединение сегодняшним вечером.
— Я из полиции! Здесь не пробегал мужчина?
— Туда! — Женщина указала на проулок. — Напугал нас до полусмерти.
Андрей поспешил в том направлении. За спиной заметались эхом между галереями приглушенные снежным ковром шаги — это догоняли напарника Михаил и Яков.
— У нас глухо, тупик, — доложил Михаил.
Втроем они оглядели проулок. Тихо, безлюдно — все предпочитают праздничное убранство Каньон-роуд.
Спецназовское прошлое подсказывало рассредоточиться. Заняв позицию посередине, Андрей поменял «беретту» на мощный десятимиллиметровый «глок». Он двигался медленно, осторожно, всматриваясь напряженно в застилающую глаза пелену снегопада.
— Слишком много следов, — вполголоса поделился Яков. — Не понять, какие его.
— Пока нет… — пробормотал Андрей, выискивая среди отпечатков капли крови.
— Он может напасть из засады, — сообразил Михаил.
— Тогда сам и погорит, — не испугался Андрей. — Мы рассредоточены, так что всех троих не снимет, успеем отстреляться. А вообще, никакой засады не будет. Он не посмеет подвергнуть ребенка опасности, пока у него еще есть силы спасаться.
Андрею вспомнились наставления одного из многочисленных материных хахалей, солдатика, взявшего его пацаном на охоту. Надеялся произвести впечатление на мать. Его роту в 1979 году отправили в Афган в числе первых, и больше Андрей этого солдата не видел, но они с матерью жили недалеко от военной базы, поэтому за ним последовала целая череда таких же. Других отцов Андрей не знал.
Эта охота навсегда врезалась ему в память, потому что пояснения солдата обернулись ценным жизненным уроком. «Раненый зверь бежит, пока хватает сил, и только потом пытается залечь. Обороняться будет только загнанный».
* * *
Лабиринт улочек запутывался все больше, но Каган упорно брел вперед сквозь валящий с неба снег. От этого приглушенного шелеста как будто уши закладывало, и Кагану чудилось, будто его заперли в снежном шаре. Накинуть капюшон и закрыть боковой обзор он по-прежнему не решался, поэтому на голове наметало сугроб. Время от времени Каган его смахивал, но макушка все равно мерзла.
Следы постепенно редели, разветвляясь по уютным теплым домикам, укрытым за изгородями и заборами. Вскоре его цепочка следов останется единственной. Одна надежда, что снег заметет их до того, как погоня снова сядет ему на хвост.
Почувствовав, как шевельнулся под курткой младенец, Каган, ежась от холода, подумал: «Я рисковал ради тебя жизнью. Мог ведь выйти из игры и раствориться. Видит Бог, я готовился. Я прошел через такое, что у нормального человека в голове не укладывается. Я раскрывал такие террористические угрозы, которые никому и в страшном сне не приснятся.
Но чтобы не спалиться, приходилось идти на запредельное».
Он вспомнил продавца, избитого рукояткой пистолета во время ограбления круглосуточного магазина в Бруклине. Ему надо было тогда продемонстрировать свою жестокость Андрею, который (Каган знал) следил с противоположного тротуара.
Продавец провалялся в больнице две недели.
Еще Каган вспомнил владельца ресторана, у которого он вырвал плоскогубцами передние зубы, — Пахан послал наказать беднягу за то, что не смог вовремя вернуть долг. Почему-то даже сквозь жуткие крики он услышал стук падающих на пол зубов.
Он вспоминал, как ломал людям ноги, поджигал дома, выводил из строя автомобильные тормоза, открывал глухой ночью водопроводные краны, затапливая фирмочки, чьи владельцы отказались заплатить за «крышу». Снова и снова ему приходилось доказывать Пахану свою «профпригодность», зверствуя с каждым разом все сильнее, чтобы проникнуть в ближний круг и нащупать связи между ближневосточными террористами и русской мафией.
Он вспомнил, как руководители операции наотрез отказывались его выводить. Всегда находилась новая цель, еще важнее, еще опаснее. Такое чувство, будто они вознамерились внедрить его в мафию навечно и плевать, что человека все глубже затягивает в пучину ада.
«Но теперь все, — мысленно пообещал Каган младенцу. — Больше зверств не будет. На тебе все заканчивается. Интересно, я раскрылся, потому что хотел выйти из игры или потому что ты того стоишь?»
Ослабевшее сознание мутилось настолько, что, когда младенец в очередной раз шевельнулся, Каган почти поверил, будто тот подтверждает правильность поступка.
«Боже, помоги мне, я так на Тебя надеюсь», — взмолился он.
Уставившись под ноги, он разглядел сквозь голубоватую пелену летящего снега всего одну цепочку следов.
Хуже того, они шли навстречу.
И их уже наполовину замело.
«Мои будут бросаться в глаза», — понял он, внутренне холодея.
Он пошатнулся, теряя равновесие от слабости. Младенец лягнул его под курткой, и Каган прижал его покрепче здоровой рукой, судорожно взмахнув раненой, чтобы удержаться на ногах. Застонал от боли, но не свалился.
Изо рта вырывались частые клубы пара. От холодного горного воздуха пересохло в горле. Каган двинулся вперед, шагая параллельно следам в надежде создать впечатление, будто кто-то вышел полюбоваться огнями на Каньон-роуд, а потом вернулся — совсем недавно, и обе цепочки следов принадлежат одному и тому же человеку.
Перед глазами уже плыли круги, когда слева показалась калитка. С внутренней стороны от одноэтажного глинобитного дома к ней вела едва различимая цепочка следов. Из-под плоской крыши торчали деревянные балки — характерная особенность построек в стиле пуэбло, коренных жителей этих мест. Вдоль всего фасада протянулась крытая веранда. «Только здесь это не веранды, — пояснял служащий в гостинице. — Здесь их называют…»
«Уплываешь!» — со страхом одернул себя Каган. Ощущение, будто он заперт в снежном шаре, усилилось настолько, что остальной мир пропал бесследно, казалось, только этот дом и существует. Он словно сошел с рождественской открытки. Сосновый венок на входной двери. Над дверью сверкают цветные лампочки в гирлянде. Справа окно, за которым скрывается темная гостиная, освещенная пламенем в камине и огоньками на елке. Каган вдохнул перечный аромат соснового дыма, поднимавшегося из трубы.
«Единственный оставшийся в мире дом? Даже и не мечтай», — сказал он себе.
Под курткой шевельнулся ребенок. Интересно, он тоже чувствует, что силы покидают Кагана, что он с минуты на минуту рухнет и что этот дом — их единственный шанс? Каган шагнул ближе к вертикально торчащим кедровым сучьям койотовой изгороди, пытаясь разглядеть какое-нибудь движение за главным окном.
Слева от него светилось еще одно окошко, поменьше. Увидев очертания навесных шкафов, Каган сделал вывод, что там кухня, однако и в ней активности не наблюдалось. Как будто вымерло все.
«Может, в доме живет кто-то один, — размышлял Каган. — Он — или она — вышел прогуляться, а свет в кухне оставил, чтобы думали, будто хозяева внутри».
Нет, не стыкуется. Каган нахмурился. Кто, уходя, оставит гореть огонь в камине? «Я бы ни за что. Получается, дом не пустой».
Он перевел рассеивающийся взгляд еще левее, где за снежной круговертью угадывались сарай и гараж. «Можно попробовать укрыться там, — подумал Каган. — Будет впечатление, что, вернувшись, хозяин зашел через боковую дверь». Он обернулся, опасаясь увидеть погоню — призрачные силуэты, которые неслись на него сквозь снег, выставив пистолеты.
Здоровой рукой придерживая младенца под курткой, он потянулся раненой левой к щеколде и, прикусив губу в бесплодной попытке не обращать внимания на боль, сдвинул металлический засов и толкнул калитку.
* * *
— Пол, ты просидишь месяц в русской тюрьме, в Омске. Это Сибирь. В бумагах будет значиться, что ты провел там тринадцать лет. Русские тюрьмы чудовищно переполнены, общаться заключенным не дают. Так что, если наведут справки и выяснится, что никто из сидевших не помнит, сколько ты там уже пробыл, — ничего подозрительного. Тебе сделают русские тюремные наколки на груди. Колючая проволока с тринадцатью шипами — по одному за каждый год отсидки. Кошка и паук с паутиной — знак воровской профессии. Подсвечник — предупреждает, что на тебя лучше не наезжать, ты кого угодно загасишь. Перед нанесением татуировок тебе вколют средство для разжижения крови, кровотечение усилится, и наколки получатся выцветшими, как будто старыми. У нас имеется доверенное лицо, которое тебя познакомит с особенностями Омска — на тот момент, когда тебя якобы упекли за решетку. По легенде, ты коренной омич, сирота, беспризорник, долго бродяжил, бегал от закона, пока тебя не замели. Пусть кто попробует доказать обратное… Месяца в омской тюрьме тебе будет достаточно, чтобы в случае чего продемонстрировать бывшему «товарищу по несчастью», что ты знаком с ней не понаслышке. После этого тебя вытащат и нелегально переправят из России. Проследуешь обычным путем криминального паломничества — на Брайтон-Бич, а там придется пройти неизбежный ряд испытаний, чтобы попасть в банду. Пол, тебе ведь уже приходилось внедряться. Процедура знакомая. С одним основным отличием — работать под прикрытием придется дольше.
