— Мы — две противоположности. Я — в отца, она — вылитая мама. Очень маленькая, мне по плечо, очень тоненькая… по-старинному: грациозная. Ослепительно черные кудри крупными кольцами, такое пушистое облако. Но главное, в ней было много чего-то, знаете…
— Огня?
— Ну да, жизни. Одним словом, в отличие от меня она и в семнадцать лет кружила головы. Жаль, вы не можете видеть наш портрет. Он у Дмитрия Алексеевича, тот все с ним возится. Мама в центре, сидит на скамеечке, а мы обе возле нее на коленях стоим, как два ангела. Смешно, конечно, но здорово.
— Дмитрий Алексеевич хороший художник?
— Буйство красок. На мой взгляд, слишком много азарта и темперамента. Я бы предпочла большей сдержанности. Но он имеет успех, он, можно сказать, знаменитость.
— Так, вернемся к среде.
— Мы пришли с речки в восьмом часу, перед сном я заглянула в светелку. Маруся уже лежала в постели и читала.
— Что?
— «Преступление и наказание». По программе.
— Она спала в ночной рубашке?
— В пижаме.
— Окно было закрыто?
— Мы закрывали на ночь, родителям обещали.
— В чем она исчезла?
— В пунцовом сарафане, в котором обычно ходила на речку, и в купальнике.
— В купальнике? Вы купались по ночам?
— Никогда.
— Но она зачем-то переоделась ночью… и босая…
— Да, «вьетнамки» так и стояли у дивана.
— Она ходила в Отраде босиком?
— Нет.
— А что-нибудь вообще тогда пропало с дачи?
— Красная шелковая шаль, огромная, еще бабушкина. Она ее очень любила, вот Наташу Ростову в ней играла, — Анюта помолчала. — Но тут какая-то странность. Мне кажется, эту шаль я видела на стуле в светелке в четверг утром, как Маруся исчезла. А вот потом, когда милиция вещи осматривала, шали уже не было. Но, может быть, я ошибаюсь.
— Интересно… Скажите, кто-нибудь из-за забора, из рощи, мог видеть, как она, например, раздевалась?
— Забор сплошной и сад весь заросший. Пол-окна закрывает куст жасмина. Чтобы ее в светелке увидеть, надо подойти к окну вплотную. Кстати, и диван из окна не виден, он в углу за письменным столом.
— Вы сами спите крепко?
— Когда как.
— Во сколько вы заснули той ночью?
— В двенадцатом, проснулась около семи, встала воды напиться и свет увидела на кухне. Удивилась, заглянула в светелку: Маруси нет.
— Значит, речь идет примерно о семи часах. И вы ничего не слышали?
— Ничего.
— Анна Павловна, у меня создалось впечатление, что вы, еще толком ничего не зная, восприняли происшедшее как-то сразу трагически…
— Родители уехали при условии, что сестра будет слушаться меня во всем и без разрешения ничего не предпримет. Она была слишком живая и беспечная, понимаете? Но раз обещала маме… И потом: Марусина светелка, пустая, прибранная, окно распахнуто… Вообще, если ее не будили, она могла спать до полудня. И еще эти слова, что она боится…
— Вы ничего не трогали в светелке?
— Нет, только взяла ее записную книжку из сумочки на этажерке.
— Отпечатки пальцев отсутствовали именно на окне? Но в комнате они были?
— Да, конечно.
— Чьи именно?
— Во-первых, Марусины…
— А как определили их принадлежность?
— По ее вещам — расческа, зубная щетка, зеркальце… Провели идентификацию и установили тождество отпечатков, так же определили и мамины: она входила в светелку перед отъездом в Крым.
— А еще чьи-нибудь отпечатки в комнате нашли?
— Мои, например. Папины, Дмитрия Алексеевича, моего бывшего мужа…
— Что же делали Дмитрий Алексеевич и ваш бывший муж в комнате Маруси?
— Они привезли в то воскресенье наши вещи на все лето: чемоданы, сумки… Ну, разносили их по комнатам.
— То есть вы «наследили» все. А Петя?
— Он единственный из нас никаких отпечатков в доме не оставил. Очевидно, он туда не входил.
— Вообще не бывал в доме?
Он впервые приехал в Отраду. Мы все на машине Дмитрия Алексеевича, а он позже на электричке, прямо к обеду. После обеда мы пошли на речку, там они с Марусей поссорились. И до отъезда он просидел в машине. Выходит, действительно в доме не бывал.
— И где Марусина комната, не знал?
— Окно она ему свое показала, когда мы в саду обедали. Похвасталась: живу отдельно, как взрослая. Это я помню.
— До приезда родителей вы сами осматривали дом?
— Да.
— И погреб?
— Да, я спускалась.
— Опишите мне его.
— Там полно разного хлама… мешки, рукавицы садовые, банки, ведра, кадушка пустая, гнилая картошка ссыпана в углу. Папа осенью купил, ценой соблазнился, а в Москву так и не забрали. Родители в июне на выходные ездили на огород и в доме прибрать, но до погреба руки не дошли. На нас с Марусей оставили. Во вторник мы было занялись уборкой, но ей это быстро надоело. Она меня уговорила отложить. Однако в четверг там все оставалось, как перед этим. Я ничего подозрительного не нашла. И папа не нашел.
— Вы не успели поговорить с Павлом Матвеевичем до его болезни?
— Не успела. Мама умерла. Сутки до самых похорон мы сидели у гроба.
— Павел Матвеевич был тогда здоров?
— Вроде бы да. Он как-то застыл.
— Вы не помните, как Борис Николаевич ушел с поминок?
— Смутно. Я осознала это потом.
— Скажите, такой поступок… ну, бессердечный… характерен для него?
Анюта, помолчав, сказала отрывисто:
— Все раскрылось позже.
— Что раскрылось?
— Именно в эти дни… еще до похорон, ну, вот он приехал в четверг, когда Маруся исчезла, — он стал другой, чужой. Наверное, именно тогда он полюбил какую-то женщину.
— Почему вы так считаете?
— Через три месяца после всех наших смертей он объявил мне, что любит другую, и предложил подать заявление на развод.
— А вы?
— Я? — Анюта усмехнулась.
— Он женился?
— Одинок до сих пор.
— Откуда вы знаете?
Мне все безразлично. Вообще все. Но общие знакомые считают своим долгом осведомлять. Он, как всегда, весь в работе.
— Он не навещает Павла Матвеевича?
— Он ни разу не видел папу с поминок и никогда им не интересовался.
— А как он относился к вашей сестре?
— Убивать ее было ему вроде незачем.
— Тем не менее вы сказали, что с того четверга, как исчезла Маруся, Борис изменился. На работе его не смогли найти. И именно после разговора с ним ваш отец сошел с ума. Как вы все это объясните?
— Никак. Я не поручусь ни за кого. Бывают такие ситуации… как их теперь называют — экстремальные?.. когда человек вдруг способен изменить своей природе.
— Вы знаете это по собственному опыту?
— Да.
— Что ж, буду ждать и надеяться, что когда-нибудь вы мне доверитесь настолько, что расскажете о своей ситуации.
— Я вам все рассказала. Вы, должно быть, хотите допросить и этих двух — Бориса с Петей?
— Мечтаю.
— Я сегодня собираюсь в Москву. Хотите, передам Пете?
— Сделайте одолжение. Вы продолжаете считать мое увлечение идиотством?
— Нет. Но все равно, Иван Арсеньевич, вам ничего не удастся.
Даже имя вдруг вспомнила! Дверь захлопнулась. Я перевел дух, я отдыхал под оживленный говор своих идеальных помощников: они не мешали, не лезли, не сбивали с толку, а наблюдали. Очевидно, на этой сцене, полный тайны-тьмы, перед ними — да и передо мной! — разыгрывался единственный в своем роде спектакль, где было все: и жизнь, и смерть, и слезы, и любовь.
— Ну, Ваня… вы позволите мне так вас называть? Я человек простой и старик… — Я кивнул. — Ну, Ваня, ты настоящий писатель. Сумел женщину расшевелить. Теперь она у нас забегает.
— Никак не могу понять, — задумчиво отозвался я, — никак не могу вспомнить… когда именно Анюта заинтересовалась нашим разговором. Просто почувствовал вдруг в ней перемену. Но что ее затронуло? Какой мой вопрос?
— Может, насчет мужа?
— Нет, раньше. Гораздо раньше.
— Сестру вспомнила — смягчилась.
— Нет, не то. Какой-то совершенно определенный интерес. Но к чему?
— Все понятно, — вмешался Игорек. — Испугалась. Вы заметили, какая она здоровая? А сестра, сама призналась, крошка.
— У нее-то сколько угодно было времени и прикончить, и следы замести.
— Не буровь! — отмахнулся Василий Васильевич.
— Что «не буровь»? Она ж ей завидует! Вы не заметили? Может, они Бориса этого не поделили. А он догадался — видишь, говорит, изменился — и донес старику. Тот с ума сошел, а Борис не захотел с убийцей жить.
— Что-то мне Борис этот самый не симпатичен, — заявил Василий Васильевич. — Но в Москву она за мальчишкой собралась, понял? Как-то ты ее Петей поддел, а?
— Когда исчезла Маруся, тот ехал в международном вагоне. Он был на даче почти за сутки — вот в чем дело! И никаких его отпечатков — и на окне их нет. Сама собой напрашивается связь. Но — Вертер весь обвешан ярлыками: алиби! не виновен!.. Хоть бы он завтра появился.
