положить. А утром, до восхода, с этими яйцами к ней прийти. И чтоб я молчал всё время как проснусь. Прям ни словечка нельзя. Я это хорошо запомнил. Как же думаю, яйца под подушкой уцелеют? Разобьются же! Но ничего, уцелели. Пришли мы к ней ни свет ни заря, я рот на замке, даже рукой придерживаю на всякий случай, чтоб мама не ругалась, а бабка яйца взяла, посмотрела на них и обратно матери суёт. Не годятся, говорит. Болтуны! Мать ей говорит, что ей в деревне клялись, что не болтуны. Но бабка только носом поворотила. Как нормальные принесёшь, говорит, так и сделаю всё, а эти на, забирай, глазунью мужу сделаешь…
Очень мать тогда, почему то, на эту глазунью обиделась. Много лет её при нас только так и называла. «Встретила, говорит, у магазина Глазунью. Творог брала и сметану».
Яйца мы ей, понятное дело, больше не понесли. К другой бабке потом поехали, в Кривандино. Тоже с яйцами и всей чепухой, но не помогло. Три года ещё заикался, а потом само прошло как то. Педиатр сказала возраст. Ему виднее.
Что Глазунья с печкой говорит, так я сам не видел, врать не буду. Про неё много чего болтали. Сам Кузьмич в первую очередь и старался. Любил пошутить, пока сердце прихватывать не стало. Ведьма, говорит, она у меня. Как пить дать ведьма. Где шкалик не спрячу — всё равно найдёт! Один раз в скворечник засунул. Ну, думаю всё — уконтропупил нечистую силу. А ночью глядь в окно, а она на метле к скворечнику вжик, туда рукой шасть и вытащила! Пришлось опять бежать, за поллитрой, чтоб наверняка…
А вот про травы всё верно рассказывают. Из моего окна улицу хорошо видно. Я в прошлом году на рыбалку поднялся на восходе, смотрю в окошко, а она домой идёт, с корзинкой, а в ней зелень разная. Точно с поля шла, откуда ещё в такую рань. Хотя лет то ей немало уж, почти 90. Её как удар хватил прошлой осенью, так она сильно сдала. Все думали помрёт, но она ничего, поправилась, только ослепла вроде. Бывает стоит утром у забора, когда пораньше и смотрит в пустоту. Я мимо иду с удочкой, а она будто и не видит меня. Ну или вид делает. Стариков ведь не понять иногда, что у них в голове творится.
Анюта крепко хватает меня за руку. Её глаза стекленеют. Она опять к чему то прислушивается. Если она хочет меня напугать, то у неё здорово получается, но я виду не подаю. Говорю строгим голосом:
— Идём уже, хватит мне тут изображать. Показывай, чего хотела или крапивой прямо сейчас пройдусь…
Крапивой я могу. За мной не заржавеет. Ей от меня уже много раз доставалось. Только она тоже молодец, терпит, не ябедничает. Кольке бы поучиться…
Анюта смотрит куда то вбок. Лицо белое, словно приведение увидела. Меня будто и не слышит. Я нервно выдёргиваю руку и трясу её за плечи. Это помогает. Её глаза оживают и знакомая ухмылка скользит по тонким губам.
— Покажу, покажу, не сомневайся… — шепчет она. — Если не струсишь…
Хочу ответить что-то очень нехорошее, но она уже шагает дальше. Иду следом. От злости страх как рукой сняло. Поглядываю по сторонам. Мне тут всё знакомо. Ещё пара минут и будет речка. Она вообще то в стороне от дач течёт, километрах в трёх, но тут большую петлю делает, так что можно запросто до неё добраться, если захотеть. Только делать там нечего. Рыбы в ней — раз два и обчёлся, а купаться слишком мелко да и коряг полно. Говорят раньше она вдвое шире была и мост через неё был деревянный. На Белый крест через неё дорога шла, а оттуда — на Владимир. Огрызки свай до сих пор с нашей стороны торчат, только может это и не мост был вовсе, а настил какой-то. Тут колхоз одно время находился, от него могло остаться. Чего-чего, а историй тут полно всяких рассказывают, только успевай лапшу с ушей снимать, а как спросишь по делу, так почти всё выдумки оказываются. Привык уже.
В принципе, при большой надобности, на тот берег не сложно перебраться. Правее, метрах в ста, русло совсем узкое. Там мостик есть, самодельный, из жердей. По нему грибники ходят и охотники. Весной его сносит обычно, но потом опять кто-то строит. Я и сам по нему несколько раз ходил. Грибы на той стороне роскошные, как на картинке, особенно подосиновики, но Настюков место это не любит. «Гиблое» говорит. Только если так посмотреть, то тут все места гиблые получаются. Какие-никакие, а болота кругом. На сторожке вон каждую осень бумажки вешают: «Пропал человек» и фото разные: дети, взрослые. Раз целая компания охотников пропала, 5 человек. Их потом другие охотники нашли. Те, первые, не поделили чего то и друг друга поубивали. Так и лежали все на одной полянке. Не хотелось бы на такое наткнуться. И так кошмары замучили.
Отец уверен, что лет через пятьдесят тут все болота пересохнут, всё к этому идёт. А Настюков на это только головой качает — «Мещёрские топи вечные»! Как по мне, так прав Настюков. Что-то, конечно, подсыхает, зато в другом месте сунешься, по старой памяти, глядь — а там вода… Будто блуждают эти болота туда сюда, а по факту, как было здесь тысячу лет гнилое место, так и осталось. Нет, ничего тут не изменится, так я думаю.
Ещё один поворот и тропинка начинает расширяться. Воздух свежеет. Речка хоть и маленькая совсем, но не затхлая. Анюта поворачивается ко мне и прикладывает палец к губам.
— Тихо!..
Я хмыкаю, но она сердито повторяет свой жест. Ладно, сыграю в её игру. Всё равно ей от меня никуда не деться.
Крадёмся меж кустов как заправские индейцы. До свай всего ничего, но Анюта забирает левее, к заводи. Там мы осторожно подходим к воде. Чёрное кружево реки змеится у самых ног. В нём отражается другой берег. Анюта навыдумывала как то, что если долго в это отражение смотреть, то можно увидеть другого себя на том берегу. Но лучше так не делать, потому что тот, другой, он не живой и будет тебя потом искать повсюду… И не прогонишь его никак, и не спрячешься… До самой смерти приходить будет… Брррр…
Кошусь на Анюту. Она неотрывно смотрит на реку. Страх опять наваливается мне на плечи. «Река не велика, а человека съест», так в
