— Этот русский. Уже внедрился, — пошутил Аркадий.
Ирина отодвинулась от Аркадия и стала его разглядывать.
— Ты действительно ужасно выглядишь.
— Не могу сказать этого о тебе.
Она повернулась к свету. В волосах как драгоценные камни блестели капельки дождя.
— Слыхала, что у тебя в Москве дела идут неплохо, — сказала она.
— От кого?
Она заколебалась.
— А ты не такой, каким я тебя ожидала увидеть. Такой, каким я тебя помнила.
Они медленно брели по парку. Аркадий понимал, что она сделала последний шаг в его сторону. Время от времени их плечи касались друг друга.
— Стас всегда интересовался тобой. Не удивляюсь, что вы подружились. Макс говорит, что вы оба осколки холодной войны.
— Да, действительно. Я, как кусок мрамора, который нашли в древних руинах. Подняли, повертели в руках и спрашивают: «Что бы это могло быть? Осколок лошадиного копыта или часть торса Аполлона?» Хочу кое-что тебе показать, — он достал конверт, открыл его и показал ей листок бумаги с нацарапанным на ней единственным словом.
— Мое имя? — удивилась она.
— Это почерк моего отца. Много лет я не имел от него вестей. А это, должно быть, последнее, что он сделал перед смертью. Ты в самом деле говорила с ним?
— Мне хотелось найти тебя, не причинив вреда, поэтому я обратилась к твоему отцу.
Аркадий пробовал представить себе эту картину. Все равно что голубка, летящая в открытую печь. Правда, отец в свои последние годы изрядно поостыл.
— Он рассказывал мне, как геройски ты держался, как они пробовали тебя сломить, но ты заставил их вернуть тебя в прокуратуру, рассказывал, что тебе поручали самые трудные дела, и ты никогда не терпел неудач. Он очень гордился тобой и говорил без конца. Хвалился, что часто с тобой видится, и обещал, что ты мне напишешь.
— Что еще?
— Что ты слишком занят, чтобы обращать внимание на женщин, но что у тебя нет от них отбою.
— И все это звучало вполне правдоподобно?
— Он говорил, что единственная трудность в том, что ты фанатик и порой ставишь себя слишком высоко. Что только Богу, мол, судить о некоторых вещах.
— На месте генерала Кирилла Ренко я бы не стремился предстать перед Божьим ликом.
— Он говорил, что все больше думает о тебе. У тебя были женщины?
— Нет. Некоторое время я провел в психиатрических лечебницах, потом был отправлен этапом по Сибири, потом Камчатка, плавбаза. Возможности небогатые.
Она его прервала.
— Погоди. Я помню Россию. Там всегда есть возможности. Когда вернулся в Москву, небось сразу завел женщину.
— Я любил. И женщин не искал.
— Любил меня?
— Да.
— Ты фанатик.
Они шли вдоль покрытого белым туманом пруда. Крошечные капли дождя жемчужинками падали на воду. Неужели это все то же озеро?..
— Аркаша, что нам делать?
Выйдя из парка, они зашли в университетское кафе с шипевшими кофеварками из нержавеющей стали и украшавшими стены плакатами с видами Италии — снежными склонами Доломитовых Альп и живописными кварталами Неаполя. Остальными посетителями были студенты, склонившиеся над раскрытыми книгами, с огромными чашками кофе в руках.
Аркадий и Ирина сели за столик у окна.
Аркадий рассказывал о своих странствиях по Сибири — от Иркутска до Норильска — и о годах, проведенных на Камчатке.
Ирина говорила о Нью-Йорке, Лондоне, Берлине.
— В Нью-Йорке работа в театре была неплохой, но я не могла вступить в профсоюз. Они что советские профсоюзы, только хуже. Была официанткой. В Нью-Йорке потрясающие официантки. До того выносливые и до того старые, что можно подумать, что служили еще при Александре Македонском. Трудяги… Потом картинная галерея. Им нужен был кто-нибудь с европейским произношением. Я была частью колорита галереи. Стала снова заниматься искусством. Тогда никто еще не интересовался русским авангардом. Знаешь, ты ждал увидеть меня в России, а я представляла, как ты входишь в художественную галерею на Мэдисон-авеню, в приличном костюме, хороших ботинках, при галстуке.
— В другой раз нужно согласовывать мечты.
— Как бы то ни было, но в нью-йоркское отделение «Свободы» приезжал Макс. Он делал программу о русском искусстве, и мы случайно разговорились. Он сказал, что если я буду в Мюнхене и мне понадобится работа, то можно обратиться к нему. Через год я так и сделала. Я все еще делаю кое-что для берлинских картинных галерей. Они все время ищут произведения революционного искусства, потому что цены на них необычайно высоки.
— Ты имеешь в виду искусство нашей погибшей и опозоренной революции?
— Их продают на аукционах «Сотби» и «Кристи». Коллекционеры никак не могут насытиться. У тебя неприятности?
— Были неприятности. Теперь нет.
— Я имею в виду работу.
— На работе бывают трудные моменты. Хорошие люди погибают, а плохие греют руки. Сейчас у меня, судя по всему, не самое удачное время, но я думаю взять отпуск, на время отойти от своей деятельности.
— И чем заняться?
— Мог бы стать немцем. Разумеется, не сразу. Сначала стал бы поляком, потом восточным немцем и наконец чистокровным баварцем.
— Ты серьезно?
— Серьезно. Каждый день я буду одеваться в новый костюм и входить в твою жизнь, пока ты не скажешь: «Вот так должен выглядеть Аркадий Ренко».
— И не отпустишь?
— На этот раз нет.
Аркадий рассказывал, как дыхание северных оленей превращалось в падающие звездочки снега, говорил о ходе лосося на Сахалине, о белоголовых орлах на Алеутских островах и о водяных смерчах, поднимающихся в Беринговом море. Он никогда раньше не думал, сколько впечатлений дала ему ссылка, как большинство из них неповторимы и прекрасны. Воистину нет худа без добра!
На обед они взяли пиццу, приготовленную в микроволновой печи. Фантастика!
Он рассказывал ей, как первый порыв утреннего ветра в тайге шумно, словно взлетевшая стая скворцов, раскачивает миллионы деревьев. Рассказывал о горящих круглый год нефтяных факелах (оказывается, их видно даже с Луны); о том, как переходил с траулера на траулер по арктическому льду; о звуках и картинах, недоступных ни уху ни глазу большинства следователей.
Им подали красное вино.
Он рассказывал о рабочих на «склизкой линии» — темном трюме, в котором на плавбазе разделывали рыбу, говорил, что каждый из них думал по-своему, обладал фантазией, которую не сдержать никакой Сибири, никакой Камчатке.
Каждый из них высвечивался как личность, как отдельный мир…
Покончив с вином, они заказали коньяк.
Аркадий говорил о Москве, о том, какой он ее увидел по возвращении. На главной сцене — полный драматизма бой между военщиной и наиболее активной частью населения, а на заднем плане — неподвижные, словно рисованные, декорации, очереди из восьми миллионов людей. Случались, правда, моменты — редкая утренняя заря, например, когда солнце еще достаточно низко для того, чтобы высветить золотом реку и зажечь золотые купола церквей. Тогда весь город казался не таким уж и безнадежным.
От тепла посетителей и пара кофеварок окна запотели, рассеивая уличный свет и искажая цвета. Что-то привлекло внимание Ирины, и она протерла стекло. За окном стоял Макс. Давно ли он здесь?
— Вы похожи на пару заговорщиков, — сказал он, входя.
— Присоединяйтесь к нам, — предложил Аркадий.
— Где ты была? — спросил Макс Ирину. На лице быстро менялось выражение тревоги, облегчения, снова тревоги. — Ты весь день не была на радио. Люди беспокоятся, мы пошли тебя искать. Нам же с тобой нужно ехать в Берлин!
— Разговаривала с Аркадием, — ответила Ирина.
Макс спросил:
— Кончили?
— Нет, — Ирина с беззаботным видом взяла у Аркадия сигарету и закурила. — Макс, если торопишься, поезжай в Берлин. Я знаю, что у тебя дела.
— У нас обоих там дела.
— Мое дело может подождать, — возразила Ирина.
Макс на мгновение окаменел, оценивающе глядя на Ирину и Аркадия, потом стряхнул с себя бесцеремонно-грубоватую манеру с такой же легкостью, как до этого стряхнул со шляпы капли дождя. Аркадию припомнилось слышанное от Стаса сравнение. Он сравнивал Макса с жидкостью, говоря о его умении мастерски перестраиваться в зависимости от обстановки.
Пододвинув третий стул, Макс улыбнулся, сел и доброжелательно кивнул Аркадию.
— Ренко, поражен, что вы еще здесь.
В разговор вступила Ирина:
— Аркадий рассказывал мне, что он делал в последние годы. Совсем не то, что мне говорили.
Макс отпарировал:
— Это он, возможно, из скромности. Говорят, что он любимец партии. Уверен, определение вполне заслуженное. Кто знает, чему верить?
— Я знаю, — сказала Ирина, выдохнув дым в сторону Макса.
Он отмахнул его в сторону, посмотрел на руку, словно она была в паутине, и поднял глаза на Аркадия.
— Итак, как движется ваше расследование?
— Неважно.
— Аресты не предвидятся?
— До этого далеко.
