Хейген сказал:
— В Гарлеме есть очень зубастые мальчики. Они теперь узнали вкус больших денег. Едва ли им понравится идти опять в устроители или банкометы.
Санни пожал плечами:
— Тогда назовешь их имена Клеменце, вот и все. Это его забота, как им вправить мозги.
Клеменца отозвался:
— Сделаем, нет вопроса.
Самую больную тему затронул Тессио:
— Как только мы возобновим работу, на нас навалятся Пять семейств. Начнутся налеты на наших «банкиров» в Гарлеме, на букмекеров в Ист-Сайде. Возможно даже, примутся наезжать на швейников, которые у нас под защитой. Эта война нам дорого станет.
— А может быть, и не сунутся, — сказал Санни. — Ведь знают, что им ответят тем же. Я тут закинул удочку насчет мирных переговоров — пойдем на какие-то уступки в виде возмещения за младшего Татталья, авось на том и поладим.
Хейген сказал:
— Положим, они встретили наши мирные предложения прохладно. Слишком большие убытки понесли за последние месяцы и винят в этом нас. Не без оснований. По-моему, их цель все же — навязать нам участие в торговле наркотиками, воспользоваться связями семейства в государственном аппарате. Иными словами — идея Солоццо за вычетом самого Солоццо. Но для начала, чтобы ослабить наши силы, нам нанесут некий чувствительный удар. После чего мы, по их расчетам, вынуждены будем прислушаться к предложению насчет наркотиков.
Санни бросил отрывисто:
— Наркотики отпадают. Дон сказал «нет» — стало быть, нет, если только он сам не решит иначе.
Хейген деловито ответил:
— Значит, перед нами стоит тактическая проблема. Мы делаем деньги открыто, на виду. Тотализатор, «числа». Подходи и бей — позиция уязвима. А у семьи Татталья — проституция, в том числе по вызову на дом, контроль над профсоюзами докеров. С какого боку к ним подобраться, черт возьми? У остальных семейств — доля участия в игорном бизнесе, но это не главное. Главное — подряды для строительных организаций, ростовщичество, усмирение профсоюзов, содействие в получении правительственных заказов. То есть в основном силовые источники и разное прочее, что затрагивает невинный люд. Их кормит не улица. Ночной клуб Татталья чересчур известен, тронешь — столько вони поднимется… Что касается связей в политических кругах — тут, пока дон не у дел, мы с ними на равных. Так что проблема серьезная.
— Это моя проблема, Том, — сказал Санни. — Мне ее решать. Ты же не прерывай переговоров и займись вплотную делами, как я говорил. Беремся снова за работу и поглядим, чем нам ответят. А уж тогда будем соображать. У Клеменцы и Тессио солдат достаточно — выставим ствол на ствол, хотя их пятеро, а мы одни. Заляжем на тюфяки, коли на то пошло.
Вытеснить с букмекерских мест «кустарей-одиночек», то есть конкурентов-негров, оказалось и в самом деле несложно. Поставили в известность полицию и «кустарей» раздавили. С особенным усердием, поскольку речь шла о черных. В те времена негру, связанному с противозаконным промыслом, невозможно было откупиться взяткой высокопоставленному чину полиции или должностному лицу. И не почему-нибудь, а в основном из-за расовых предрассудков, расовой предубежденности. Впрочем, с Гарлемом никто и не предвидел серьезных затруднений — было наперед понятно, что там все быстро устроится.
Пять семейств нанесли удар с той стороны, откуда его не ждали. Застрелили двух видных деятелей из профсоюза швейников, оба работали на семью Корлеоне. Вслед за тем с прибрежных улиц оттеснили процентщиков Корлеоне, преградили туда доступ их букмекерам. Местные профсоюзы портовых рабочих перешли на сторону неприятеля. По всему городу букмекеров Корлеоне стращали, подбивая нарушить верность хозяевам. Зверски убили в Гарлеме крупнейшего «банкира», патрона подпольной лотереи, старинного друга и союзника семейства. Выбора не оставалось. Санни приказал caporegimes «залечь на тюфяки».
Обосновались на двух квартирах в городе, завезли тюфяки для людей, холодильники для провианта, оружие, боеприпасы. На одной квартире разместился Клеменца, на другой — Тессио. К букмекерам семейства приставили телохранителей. Но «банкиры» из Гарлема переметнулись к Пяти семействам — и пока что с этим ничего нельзя было поделать. Деньги утекали прочь, как вода. Поступления были ничтожны. Так прошло несколько месяцев, и стало очевидным кое-что еще. Прежде всего — что семья Корлеоне переоценила свои силы.
Это случилось по ряду причин. Покуда неокрепший дон вынужденно держался в стороне от дел, политическая мощь семейства оставалась в значительной мере нереализуемой. Кроме того, последнее, мирное десятилетие пагубно сказалось на боевых качествах обоих caporegimes, Клеменцы и Тессио. Клеменца, по-прежнему непревзойденный исполнитель и толковый распорядитель, утратил молодой напор и неутомимость, обязательные для военачальника. Тессио с возрастом обмяк, утратил былую беспощадность. Том Хейген, при всех своих достоинствах, просто не подходил для роли consigliori военного времени. Главный недостаток его был в том, что он не сицилиец.
Едва семейство перешло на военное положение, как эти изъяны вылезли наружу, но Санни знал, что бессилен их устранить. Он не был доном, а только дон властен сменить caporegimes и consigliori. Не говоря уже о том, что самый факт подобного смещения усугубил бы опасность обстановки, мог послужить толчком к предательству. Вначале Санни думал держать оборону и тем ограничиться, пока дон не поправится и не станет у руля, — однако из-за вероломства «банкиров» и террора, которому подвергались букмекеры, положение семейства становилось ненадежным. И Санни решился нанести ответный удар.
Только он-то решил направить удар прямо в сердце противнику. А вернее — обезглавить его, уничтожив разом вожаков Пяти семейств. Готовясь к задуманной грандиозной операции, Санни установил за каждым из вожаков тщательную, тонко продуманную слежку. Но не прошло и недели, как вражеские главари один за другим канули в подполье и больше не появлялись на людях.
Война между Пятью семействами и империей Корлеоне зашла в тупик.
Америго Бонасера жил всего за несколько кварталов от Малбери-стрит, на которой помещалось его похоронное бюро, и потому обыкновенно приходил ужинать домой. Поздним вечером он возвращался назад, считая своей обязанностью находиться рядом с теми, кто придет в эти горестные покои отдать последний долг усопшему…
Его всегда коробило, если кто-то прохаживался насчет его профессии, ее зловещих, но столь малозначащих технических подробностей. Естественно, среди его друзей, родных, соседей никто себе такого не позволял. В глазах людей, которые на протяжении столетий в поте лица трудились ради хлеба насущного, всякая работа достойна уважения.
Сейчас, сидя за ужином с женою в своей солидно обставленной квартире, где на серванте в подсвечниках рубинового стекла мерцали свечи перед фигурками Девы Марии, Бонасера закурил сигарету «Кэмел» и расслабился, потягивая из стакана американский напиток виски. Жена внесла и поставила на стол дымящиеся тарелки с супом. Вдвоем остались; дочку он отослал пожить в Бостоне, у тетки с материнской стороны, — легче забудется тот страшный случай, когда ее изувечили двое мерзавцев, понесших за это кару от руки дона Корлеоне.
За супом жена спросила его:
— Тебе сегодня вечером опять работать?
Америго Бонасера кивнул. Жена относилась к его работе с уважением, но не все понимала. Не понимала, что в его ремесле меньше всего важна техническая сторона. Подобно многим, она полагала, что ему платят деньги за умение обрядить покойного так, чтобы лежал в гробу как живой. И он действительно обладал в этом непревзойденным искусством. Однако еще более необходимо и важно было его личное присутствие подле ложа смерти. Когда во время ночного бдения у гроба осиротевшая семья принимала кровных родственников, близких друзей, ей нужен был рядом Америго Бонасера.
Ибо никто не мог бы отправлять должность сопроводителя смерти с большей ревностью. Лик — неизменно строгий, но полный внутренней силы, несущей утешенье; мужественно твердый голос уместно тих — таков он был, распоряжаясь скорбным ритуалом. Умел унять неподобающе бурные изъявления горя, приструнить расшалившихся детей, когда родителям было не до них. Не зная устали в выражении сочувствия, никогда не преступал границы строгой церемонности. Семья, которая хоть раз прибегнула к услугам Америго Бонасеры, провожая кого-нибудь из близких в лучший мир, возвращалась к нему вновь и вновь. И никогда, никогда не покидал он клиента в последнюю, роковую ночь его на поверхности земли.
После ужина он, как правило, позволял себе вздремнуть. Потом принимал душ, заново брился, щедро запудривая тальком иссиня-черную неистребимую щетину. Непременно выполаскивал рот зубным эликсиром. С уважительным сознанием своей миссии облачался в чистое белье, ослепительной белизны рубашку, черные носки, надевал свежевыглаженный темный костюм, матово-черные ботинки, повязывал черный галстук. Все вместе производило, однако, не унылое, а утешительное впечатление. Мало того, он красил волосы — верх несолидности для мужчины, итальянца старой закваски, — но вовсе не из фатовства. Просто, по его мнению, черная с проседью шевелюра выглядела неподобающе живописным пятном в облике человека его профессии.
