Он окинул последним-прощальным взглядом комнату – что бы прихватить напоследок? мало ли, понадобится! И заприметил: ни стволов, ни ножей нигде не валялось. Хотя именно с помощью стволов-ножей бандиты понаделали дырок друг в друге. Означает это что? Означает это то! Волки, конечно, скушали волков, но кто-то из волчат уцелел, собрал оружие до кучи и тишком-тишком поспешил докладываться. Ну да! Кровяные разводы в прихожей-зало не просто демонстрировали, мол, рубка перекинулась из комнаты в зало, кровяные разводы-следы вели ИЗ квартиры на лестницу – кто-то убег. Кто-то один. Или кто-то два. Может, даже с интервалом. Сначала один, потом второй переждал (все кончено? никто не шевелится? последний «ходячий» ушел? пора и мне «ожить» – ходу, ходу отсюда!). Логично. Ибо «жопик» застрял у подъезда, но вряд ли анонимные солоненковцы прибыли на одном «жопике». Да и «петрыэлтеры» тоже не пехом сюда добирались. Так что надо готовиться к новым визитам.
Он плотно закрыл дверь и остался в прихожей- зало. Никогда и ни за что не вернется туда, ТУДА.
Кто есть кто из павших (солоненковец? «петрыэлтеровец»?) – не суть. Ибо сказано: нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма. Мудро сказано. Не бандитом сказано, а кем-то весьма не жалующим бандитов. Сам Ломакин тоже не жаловал эту публику, потому и сочувствия к павшим не испытывал. Он-то навскидку отличит людей от нелюдей. Вот разве в собаках еще ошибется, но не в людях-нелюдях. О, кстати! Ведь таки ошибся в собаках, ошибся! Почему он решил, что кудимовский Дик – ротвейлер?! Откуда у ротвейлера мохнатые брежневские брови?! Ротвейлеры – они гладкошерстные. Так что у Кудимова и детки-Леры – скорее, ризеншнауцер. Ну, конечно, ризен!
Впрочем, и тот и другой – псы бойцовые, глотку готовые перегрызть за хозяина. Хоть дворовым Полканом называй, только глотку береги. Одно у них общее, что у чистопородных, что у дворняжек, – глаза у них иногда вдруг становятся понимающе человечьими. В отличие от бандитов, у которых глаза всегда рыбьи, равнодушные…
У тех, что валялись там-сям в комнате Мерджаняна-Ломакина, – уж точно. Рыбьи. Равнодушные. Белесые. Снулые.
Ломакин, закрыв дверь, приказал себе не думать о… содержимом комнаты. Он так часто видел трупы, что пора бы закалить психику! Правда, то – на съемках, то – в кино, то – понарошку. Но на то и качественная иллюзия, чтобы ничем не отличаться от реальности. На то и качественная иллюзия, чтобы даже казаться реальней реальности. Вот и воспринимай, Ломакин, тех… то, что за дверью, – соответственно. Отрешись! У тебя – закалка.
Закалка закалкой, но изнутри подпрыгнуло и запросилось наружу. Бесцеремонно запросилось.
Что он сегодня ел?! Он вообще что-нибудь ел?!
Сейчас увидит!
Спазм! Подкашивающая слабость в коленях. Еще спазм!
Желчь огорчила гортань. Ничего он сегодня не ел. Липкая нить слюны выплеснулась и бессильно зависла. Он оборвал ее пальцем и шмякнул об пол. Прие- е-ехали! Дальше некуда!
Разве что действительно – через форточку по стеночке и к долгогрудой даме, намекала ведь. Или что, милицию вызывать? Или что, Гургену срочно звонить? Мол, прости, друг-брат, тут без тебя произошло… Гургену, то бишь Газику, так или иначе придется теперь звонить – возвращайся, Джамалыч, чепе! Первым же рейсом! Потом, потом! При встрече расскажу. Вместе решим! Одному Ломакину никак не решить – Ломакин и есть Ломакин, когда компетентные органы начнуть идентифицировать личность хозяина жилплощади, на которой (на площади) обнаружены восемь трупов, отнюдь не со слов условного Мерджаняна. Условный Мерджанян лишь насторожит: ах, так вы еще и не Мерджанян?!
Он, Ломакин, – Мерджанян. Но… в данной ситуации он и готов бы взвалить на себя груз забот, однако груз станет просто неподъемным, упорствуй он, Ломакин, заверяя: Мерджанян я, Мерджанян! Компетентные органы усекут подмену и вдвойне насторожатся: ну-ка, ну-ка!
Он слепо побрел по коридору – в кухню, в кухню. Воды глотнуть, проблеваться. Надо же! Готов был к сюрпризам. Готов был к засаде. И не готов оказался к… вот такому вот.
Спазм еще раз схватил за горло. Ломакин присел на горбатую ванну. Звякнуло. Да-да! У него ведь есть бутыль. Самое время принять. Хоть из горла. Чтобы прийти в себя.
В одиночку пьют лишь алкаши. Но… некому компанию составить. Умерли все.
Или не все. Под ним нечто загробно вякнуло. Нечто или некто. Ломакин подскочил. Вякнуло снова. Неужто?! «Монтрезор» все еще там?! Уцелел?! Проснулся?! Доброе утро, Монтрезор!!!
В опрокинутом фаянсовом утробище было действительно не меньше трех центнеров. Перевернуть-вернуть ванну в прежнее-вчерашнее положение оказалось много сложней, чем накрыть ею «Петра-первого». Рычаг нужен! И – я переверну весь мир! Подсунуть узкую железяку и…
Где бы ее, железяку?! Узкую, длинномерную и твердую?!
Всяческие такие необходимые железяки типа кочерги – только в кино сами прыгают в руку, когда в них возникает нужда. И неважно, где происходит действо, хоть в королевском будуаре, хоть в компьютерном центре, хоть в пустыне, – кочерга тут как тут, без нее-то никак…
Здесь же – не кино. Кочерги не нашлось. Единственное, что нашлось, – молоток-топорик. Ломакин пошарил по столам на кухне. Вилки-ложки-ножи. Ни хрена подходящего! О! Молоток-топорик! Для отбивания мяса. Увесистый вполне. И… ни хрена не подходящий. Ручка недостаточно узка, чтобы подсунуть ее под край ванны, и недостаточно длинна, чтобы запользовать ее как рычаг. Как бы все же вызволить затворника?!
Ломакин в сердцах долбанул топориком по ванне. Гул раздался колокольный. И… хрустнула трещина. Изнутри истошно возопил узник. Можно вообразить, как его ударило по ушам после гробовой тишины.
– Кто там? – идиотски спросил Ломакин.
Никто. Узник прикусил язычок.
Ломакин долбанул топориком еще раз, уже осмысленно.
«Петр-первый» снова не утерпел, возопил.
– Живой есть кто? – спросил Ломакин. В ответ – ни гу-гу. Понятно, вдруг кто-либо из врагов вернулся, припомнив перевернутую ванну: нелишне проверить, есть ли кто? свидетелей лучше не оставлять. Свидетелей чего?! А вот и уточним!
Ломакин принялся кромсать ванну топориком, уродовать, как бог черепаху. Куски фаянса откалывались, обнажая старинную, чуть ли не бронзовую, арматуру. Грохоту-то, грохоту! Как бы не лопнуло терпение соседей сверху-снизу! Только не сейчас! Сегодня – не-ет! Еще хотя бы полчаса – не-ет! А потом? А потом – как угодно. Потом никого в квартире не станет, кроме тех, кто упокоился в комнате «Мерджаняна».
Пока Ломакин крушил-крошил фаянсовое утробищею, он не сосредоточивался на мысли: что потом? Главное, есть кто-то живой! Пусть даже априорный недруг, который еще вчера готов был «вальтером» пригрозить… кому? Ломакину? Мерджаняну? Этот недруг так и не видел никого – ни Ломакина, ни Мерджаняна. Шкаф упал, ванна накрыла. И – никого. Эту мысль Ломакин поймал и… осмыслил, когда от фаянсового панциря остался почти голый скелет. Сквозь арматурное сплетение проглядывала скрюченная фигура – на животе, задницей вверх, руки прикрывают голову.
Ванна усилиями Ломакина сбросила две трети фаянсового веса, молоток-топорик высекал искры, попадая по арматуре. Пожалуй, теперь ее и поднять можно, выпустить. Или не стоит? Чего ждать от бывшего закупоренного? А вдруг он, как тот джинн, дошел от «все сокровища мира тому, кто освободит», до «прибью любого, кто освободит». Сокровищ Ломакину – вряд ли, вряд ли. Но и «прибью» – вряд ли, учитывая состояние раскупоренного. Кстати, никакой Ломакин не Ломакин и уж ни в коем случае не Мерджанян, ни в коем! Вот на сей раз искренне забудь акцент! Телефонная мембрана меняет голос до неузнаваемости, а «Петр-первый» только по телефону и общался с Ломакиным, принимая того за Гургена по причине нарочитого акцента и опять же по причине телефонной изменчивости голоса. Теперь же – просто явился некто и освободил. Некто, ты – кто? Кто угодно, но не тот, кто вчера опрокинул на тебя, бедолага, шкаф. А кто?
– Ты кто? – спросил севшим голосом «Петр-первый», когда Ломакин таки перевернул «скелет».
– А ты кто?! – хмуро спросил Ломакин, не выпуская из рук молотка-топорика. Мол, я тебя, конечно, освободил, но не для того, чтобы отвечать на твои дурацкие вопросы, а для того, чтобы выслушать твои ответы, – и не вздумай давать дурацкие ответы, за- ссанец!
Что да, то да. Стоило «Петру-первому» зашевелиться, попытаться сесть, и густо поперло вонью. Еще бы! Почти сутки без параши – куда? под себя…
– Мне нужно… в ванну, – попросился «Петр- первый».
– Давно оттуда? – невольно хмыкнул Ломакин.
– Ты кто?! – повторил «Петр-первый» и опасно сверкнул глазами: кто бы ни был освободитель, поостерегся бы шутить над… не знаешь ты, освободитель, над кем шутишь! Крутой деловар перед тобой, пусть и неказист.
– Я-то… – Ломакин запнулся и вдруг осенило: -… племянник бабы Аси. Ты-то что здесь делаешь, хмырь?! Это ты там, в коридоре, кровянку размазал? Кому?!
