Но Долганов не ушел. Вдруг обхватил челюсть, слепо уставился в никуда, прислушиваясь к себе, скривился.
Гребнев не мог не оценить: молодец! Лучший вариант обрыва нити разговора – обнаружить у себя недомогание. Но не в обморок же хлопаться, не за сердце же хвататься нормальному парню, который «всех победит». Еще сочтут косвенным признаком поражения. Зуб – другое дело. Он и у нормального парня может схватить внезапно, а нормальный парень лишь скривится, еще и проявив железную волю: так схватило, хоть по потолку бегай, а он лишь скривился. Впрочем, таблетку не помешало бы. И пойдет неувядаемый разговор в стиле того, от которого Гребнев сбежал из очереди на УВЧ в коридор поликлиники.
И верно! Долганов коротко м-мыкнул, помассировал челюсть, просожалел:
– М-м, как не вовремя. Это все колбаса. Уже не по зубам. У вас не будет никакой таблетки?
Гребнев понимающе закивал, захлопал себя ладонями по груди. Нашел в нагрудном кармане рубашки звягинскую безымянную пробирку с глюконатом кальция, вытряхнул таблетку, сунул пробирку обратно.
– М-м… Вот спасибо! – Долганов заглотил. Не запивая. Снова вслушался в себя. – Баралгин? Седалгин?
– Лучше! – заверил Гребнев. – Опытная партия, по случаю перепало. Как-то либо Сальвадор, либо бельведер, – подбавил самоиронии: глотаем что ни попадя? – Но очень мощное средство. С эффектом плацебо.
Долганов соучастливо да-дакнул:
– Тоже маетесь? К слову, если надо, могу помочь. У меня есть хороший врач, преотличный стоматолог.
– Спасибо, у меня тоже есть.
Нет, не собирается Долганов уходить. Вот и на общую зубную боль переключил. Так можно сутки просидеть, пробеседовать. Что ему надо?! Надо-то чего?! Ясно ведь сказано: «нет». Ясно ведь сказано: «в направлении Малой Спасской». Сидит! Ну, достаточно. Поделикатничали!
– К слову, о стоматологе. Хорошо, вы напомнили! – жестом попросил телефон.
Долганов привстал, передал аппарат через столик, держа на отлете, чтобы не зацепить шнуром остатки сервировки, не вляпать в торт, и… снова уселся.
Гребнев сосредоточенно покопался в записной книжке, неразборчиво забормотал, вообще повернулся спиной к гостю, набрал номер Сэма (хоть кому позвонить, дабы занятость показать).
В трубке уныло-длинно гудело. Нет чернокнижника дома, пошел, вероятно, реализовывать свое право избирать.
Зато на отсутственных гудках можно через плечо пояснить засидевшемуся Долганову.
– Вы извините, всю ночь пришлось работать. Подустал. Еще надо кое-что уточнить… – Однозначней некуда, пусть и «в сторону». Материал для газеты? Да, готовлю. Будете проходить мимо, приходите. – Работа, работа! – напоказ посетовал Гребнев Долганову.
– Работайте, работайте! – напоказ уселся поуютней Долганов. – Кофе еще заварить?
Трубка, утомившись затяжными гудками, вдруг отозвалась:
– Слушаю! Слушаю! – пропыхтел Сэм.
– Это Гребнев, – деловито сказал Гребнев.
– Павел Михайлович, я как раз… – сразу зарапортовал Сэм. – Я со стремянки слезал долго. Я как раз сейчас этим занимаюсь. И со стремянки слезал. Пока ничего…
– Почему не на выборах? – тем же деловитым, суровым голосом задал Гребнев вполне идиотский вопрос.
– Я же со стремянки слезал! – зациклился Сэм. – Я же говорю, Павел Михайлович, как раз ищу. Пока ничего. Я неделю за свой счет взял. Ищу. В большом Дале тоже нет. И в Диккенсе тоже – он зелененький тоже, и я подумал… Но там тоже нет.
– Ищите! – сварливо откомандовал Гребнев. – Как следует ищите. Должен найтись. Я жду от вас результата. И я, и Николай Яковлевич. Ясно?!
– Я ищу. Ищу я. Я как раз со стремянки слез. Мериме тоже зелененький. Я сейчас – его. Я сначала все зелененькие… В красном Дале его точно не было, потому я подумал: наверно, это в зеленом. А теперь все зелененькие…
– Продолжайте! – дал отбой, развернулся к Долганову, изобразив «как? вы еще здесь?».
– Николай Яковлевич? – напоказ встрепенулся Долганов. – Звягин?! – полуутверждающе. – У нас много общих знакомых, Павел Михайлович! – опять теплая, неприкрытая улыбка. – Воистину, наш район слишком велик, чтобы тебя знали все, но достаточно мал, чтобы ты знал всех! Видите? – провел надоевшим Гребневу пальцем по верхним боковым зубам. – Мастер! Сорок лет без малого как вставил, и преотлично! А разве отличить от настоящих?
Зубы трудно было отличить. Улыбку тоже. На первых порах. На какой-то одной эмоции – любой, даже самой сильной, тем более сильной – долго не удерживаешься, устаешь, меняешь. И если человек часами без устали искренне улыбается и качает головой, то либо он на мотопеде без защитного шлема врезался в дерево и с тех пор всегда такой, либо… врет. Хорошо, качественно врет, но врет. Без зазрения.
«Не врите!».
А ведь располагал к себе. Открытость и дружелюбие. В Долганове не было фальши. «Хотите, я вам сразу скажу, что вы обо мне думаете?!». Была, была фальшь. Правда, на ином, почти недосягаемом уровне. И ведь Гребнев с таким уровнем уже один раз сталкивался…
***
Как раз тогда, когда он с бригадой все-таки подготовил объект к сдаче «тридцать шестого декабря, но этого года». И как раз тогда, когда они все в последний день обвалились вместе с… И Ерохин сломал ключицу, и его отвезли домой отлеживаться у елки. А на площадку прикатила очень важная машина, из которой степенно выбралась очень важная персона – чуть ли не из главстройчтототама, настолько важная, что аж целый Сельянов этаким пристегаем за его спиной выдерживал субординационную дистанцию. А персона ступила из машины в мешанину снега и глины, бесстрашно зачвакала в своих тонкокожих туфлях к выстроившейся гребневской бригаде.
Было уже одиннадцать, и всего час до Нового года. Они все-таки успели. Запарившись, но успели. А теперь стыли и дрогли – в спину колотил ветер, и прожектор наделял каждого острой, непроглядной тенью. Домой, к елке!
Персона шла к ним, раскинув руки и улыбаясь вот такой вот искренней, открытой, дружелюбной, восхищенной улыбкой. У Сельянова, чвакающего следом, так не получалось: мину-то он состроил, но то ли «ну, молодцы!», то ли «вот я вас!».
Персона подошла вплотную и, все так же улыбаясь и качая головой, неподдельно почти вышептывала:
– Нет слов! Просто нет слов! Молодцы! Мо-лод- цы! Мо! Лод! Цы! Поздравляю! По-здра-вля-ю! По! Здра! Вля! Ю!
И бригада ведь прониклась, нестройно засмущалась: чего там! понимаем, надо было! да мы бы еще не то!..
Персона, жмурясь от прибивающего к земле света, вгляделась поверх голов в, черт побери, завершенный объект, всплеснула раскинутыми для объятий руками, обнимать, правда, никого не стала, но снова зашептала от избытка чувств:
– Ребята! Вы даже не представляете, что вы!.. Нет слов! Успели! Сделали! С Новым вас, ребята! С годом!
Бригада вся как была извелась-переизвелась в ответном наплыве чувств.
– Желаю вам в Новом году новых… новых… самых… самых… – задохнулась персона.
– Конечно! А как же! Не сомневайтесь!
– Я не сомневаюсь! – строго сказала персона.
В вас, ребята, я не сомневаюсь. Я очень на вас всех рассчитываю! – И в ту самую улыбку добавилось деловой заинтересованности: – Может быть, у вас какие-нибудь просьбы? Может быть, проблемы, сложности?
– У нас тут Ерохин… – доверился Гребнев, ничего не требуя, просто делясь.
– Да-да? – еще добавилось заинтересованности в улыбку и в голос. – Что – Ерохин?
– Да ничего, в общем. Мы вот час назад обвалились вместе с… – Плевал Гребнев на гримасы Сельянова из-за спины! Но персона выразила лицом обеспокоенность, и Гребнев: – Вы не беспокойтесь, все обошлось! Только Ерохину не повезло, он ключицу сломал…
Гипноз какой-то! Просьбы, проблемы, сложности! Да они всей бригадой такого бы навыдавали – по первое число! И про штурм, и про перекрытия, и про «давай, давай, давай, давай!», и про спецавтобус, который должен среди ночи их по домам развозить, а его – где?! Каждый раз попуткам в колесики кланяешься! Но вот спрашивают с неподдельным участием: «Проблемы, просьбы, сложности?» – и: «Да ничего, в общем. Вы не беспокойтесь, все обошлось…».
– Только Ерохину не повезло, он ключицу сломал.
– Да-а-а?! – нахлынуло большое сочувствие в улыбку, схлынуло, омыв: снова искренняя, открытая, дружелюбная, восхищенная и… прощальная: – Ну, надеюсь, что он поправится!
Крепко, с чувством пожала персона каждому руку двумя своими, встряхнув, всматриваясь в глаза каждому. И зачвакала назад в машину. Уехали.
А Гребнев с бригадой так и остался стоять.
Восемь километров шлепали пешком до города – какие попутки за полчаса до Нового года?! Никаких…
Свернули за минуту до двенадцати в лесок, елочку окружили, схороводили, спели «Зимой и летом стройная, зеленая была!», срывая глотки…
Зато было что вспомнить: когда и где еще так Новый год встретишь! Убеждали потом друг друга:
– Всех же он не посадит в легковуху! В багажник, что ли?! Выбирать самых лучших, что ли?!
