– Вы думаете? Между прочим, я не нашла никакой лестницы, ничего подобного, что вело бы на чердак. Есть ли он тут вообще?
– Есть, есть, что же это за дом без чердака!
– Тогда поищу еще! Любопытно. – Я встаю из-за стола и складываю стопкой блюдца. – Хотите еще чаю?
– Нет, благодарю. Кстати, когда покупали дом, вы успели познакомиться с мистером Оушеном?
– Н-нет, всем занимались брокеры. А что?
– Жаль, жаль. Мне кажется, вы бы ему понравились, Скай, – кивает миссис Эпплгрин.
Я застываю на месте.
– Почему вы так решили?
– В вас есть нечто общее. Должно быть, доброта и одиночество.
* * *
В тот же вечер, вооружившись фонариком, я поднялась на чердак, куда, оказывается, вела лестница с торца дома. К замку в двери подошел самый маленький ключ в связке. Замок ожил сразу, а вот петли сильно заржавели, и мне пришлось минут десять дергать дверь. А потом она поддалась…
Я ожидала увидеть узкое темное пространство, пыльное и заставленное коробками, но моим глазам внезапно открылась сухая и чистая мансарда со светлым паркетом. Тут лежала в истрепанном чехле старая электрогитара, стоял ящик с новыми игрушками, судя по несорванными биркам, еще были несколько рулонов розовых обоев и детская кроватка в большой нераспечатанной коробке. Я окаменела, рассматривая вещи, купленные для ребенка, который так и не родился: они представляли собой материальное воплощение невыразимой тоски. Здесь, на чердаке было законсервировано прошлое – страшное, горькое, темное, – и я только что сорвала пломбу.
Я задержала дыхание, словно могла отравиться воздухом этого помещения. Оглядела стены в поисках картины, но ничего не нашла. Потом вытащила из ящика розового плюшевого зайца, провела пальцем по вышитой на нем надписи «Папина Принцесса». Значит ли это, что игрушки купил отец ребенка, или ничего не значит? Потом я подняла и взяла под мышку рулоны обоев (почему бы действительно не оклеить ими одну из комнат?) и спустилась с чердака. Ни ногой туда больше. Я и без того устала бродить по могилам.
И уже в кухне, при ярком свете галогенных ламп, я заметила, что вместе с обоями прихватила картонную тубу, внутри которой обнаружилось то, что искала: свернутый в трубочку холст. Грубое полотно, покрытое масляными красками. Я развернула картину и положила ее на пол, придавив уголки чашками. Отступила, разглядывая с высоты своего роста.
Боунса я узнала сразу – человеческое воплощение короля тьмы: бесовская улыбка, обрит наголо, глаза льдисто-серые, пристальные, преломляющие в своей глубине солнечный свет. А вот та, что рядом с ним… Неужели это она? Боунс прижимает к себе молодую хорошенькую девушку с фиолетово-черным тюльпаном в руке и с золотой пентаграммой на шее. Белое платье на тонких бретельках едва прикрывает маленькую грудь. Ключицы подведены нежно-розовым. Не знаю, сколько косметических операций Лилит перенесла потом, но они изменили ее до неузнаваемости. У девушки на картине и той женщины, которую я знала, одинаковыми были только глаза и овал лица, все остальное стерло и нарисовало заново полчище хирургов.
Художник был безусловно талантлив: ему удалось изобразить не только Лилит и Боунс, но и их одержимость друг другом. Здесь была нарисована любовь. Настоящая ЛЮБОВЬ. Что бы я отдала за то, чтобы он смотрел на меня так же? Да почти все…
Я решила, что не выброшу картину. Она была достойна уважения, зависти, ревности. Она была отражением завораживающе красивых чувств, которым не страшна вечность.
На следующий день я съездила в город и заказала для нее дорогую раму. Немного доплатила, и картину обрамили для меня в тот же день. Вечером ее привез мне мальчишка-посыльный, я сорвала с нее упаковочную бумагу и сразу же повесила на стену. В гостиной над тем диваном, где когда-то делала Боунсу «эротический массаж».
«Ты чертова мазохистка, Полански. Чертова мазохистка!»
Вовсе нет. Мне просто нужно переболеть этим. Я должна смотреть на них до тех пор, пока не перестану что-либо чувствовать. Пока соответствующий болевой рецептор не потеряет чувствительность от слишком частой стимуляции. Я буду смотреть на них утром и вечером, буду в компании этой парочки завтракать и пить вино перед сном, пока однажды меня не переломает. Пока не приму все это как должное, как неизбежное, как предписанное свыше: Боунс и Лилит должны быть вместе. А я – пыль, которую ветер несет мимо этого храма.
* * *
В конце октября позвонил Терри и сказал, что хочет приехать. Долго допытывался, как у меня самочувствие и настроение. Наверное, пытался представить, с кем доведется проводить уик-энд – зареванной депрессивной мученицей или уже оклемавшейся от удара амазонкой.
Амазонкой я никогда не была, а мученицей быть устала, о чем ему прямо и сказала.
– На секс, наркотики и рок-н-ролл не рассчитывай, но скучать я тебе тоже не позволю. Здесь есть пингвины! Представил? Натуральные такие афропингвины. Целая колония! Тут, между прочим, до Антарктики рукой подать, вот оттуда они сюда и попали пару миллионов лет назад! И здесь уйма достопримечательностей! И солнце во все небо – просто рай для отсыревших, зарастающих плесенью ирландцев. Вернешься загорелый, вся твоя лечебница обзавидуется. Ну и… мне будет очень приятно твое общество, Терри.
– Надеюсь, – слегка нервно сказал он.
– Что с тобой? Боишься? Тут уровень преступности всего-то в двадцать пять раз выше, чем в Ирландии.
– Во сколько?!
– В двадцать пять раз. И это еще хорошо! Вот в Гондурасе…
Терри засмеялся, но с ним точно было что-то не так.
В день его приезда я неважно себя чувствовала. То ли переохладилась, искупавшись в океане, то ли снова подхватила вирус, то ли меня доконал-таки надменный взгляд юной Лилит с картины. Кусок не лез в горло, все валилось из рук. Ночью я почти не спала, а потом все утро боролась с сонливостью.
Я долго вертелась у зеркала, приглаживая отрастающие волосы и стараясь придать им хоть какое-то подобие прически. Впервые за долгое время накрасила ресницы. Примерила новое платье – оранжевого цвета. Сбежавшая из больницы психопатка потихоньку обретала осмысленный взгляд, бывшая узница концентрационного лагеря понемногу наедала щечки, бритый наголо солдат наконец-то ушел с передовой и вернулся домой отращивать кудри и залечивать раны. Не хватало только ласковой руки, которая обняла бы за плечи. Нежных губ, которые вернули бы вкус к жизни. Хотя, возможно, и не нужны они мне вовсе. Любить – как употреблять алкоголь. Все веселятся, пока пьют. Но потом непременно приходит похмелье.
Не помню точно, чем я занималась, когда в дверь позвонили. Кажется, заваривала ройбуш. Или укладывала тарелки в посудомоечную машину. Или протирала зеркало в ванной. Одним словом, была занята, а когда услышала звонок, тут же все бросила и побежала к двери. Ну наконец-то!
Распахиваю дверь. Терри одет не по погоде, под глазами тени – друзья двадцатичасового перелета, кожа по-ирландски бледная, триста лет не видавшая солнца. Ничего, я сделаю из тебя человека!
– Как долетел? Не отвечай, вижу, что ужасно! Я обнимаю его, кудахча и рассыпая вокруг искры радости. Терри стоит на пороге и неловко переминается с ноги на ногу.
– Да проходи уже, или мне затаскивать тебя силой?
– Скай… Пообещай, что не будешь… нервничать. Черт. Он бледен не по-ирландски. Это бледность иного рода: он взволнован. Он нервничает.
– Что стряслось? – замираю на месте я.
– Ничего не стряслось, просто… Пообещай, что дашь все объяснить.
– Не могу ничего обещать, пока не узнаю, о чем речь.
– Ладно… Постой здесь, – говорит он и исчезает за дверью.
Что за?..
Закрывшаяся за Терри дверь открывается снова, и…
Я пячусь, натыкаюсь на стол, хватаюсь за столешницу, опрокидываю чашку с горячим чаем. Он капает мне на ногу, пропитывает подол платья. Мне в висок словно вонзается стрела с металлическим наконечником – оглушительно, с хрустом.
Терри снова входит в гостиную, уже не один. Он толкает перед собой инвалидное кресло, в котором…
Ударяю себя по щеке, тру виски, закрываю глаза.
В кресле сидит и не сводит с меня глаз мой… Нет, не мой – возлюбленный Королевы Инферно!
Я потрясена настолько, что могу стоять целую вечность, не чувствуя ни капающего мне на ногу горячего чая, ни прилипшего к бедру подола платья. И я могу смотреть на него вечно – на бледное, как мел, лицо, на руки, крепко сжавшие подлокотники, на волосы, в которые я так часто запускала пальцы…
Я могу замереть, как статуя, как глыба камня, – только бы он не признал во мне живое существо. Только бы он покинул эту гостиную как можно быстрее… Мне нет дела, почему он в инвалидном кресле и как давно. Должно быть, Лилит так сильно тискала его в порыве страсти, что сломала ему хребет.
