нужно, сейчас это для матери, чтоб она знала, что он взрослый, что он все понял.
— Мы тут подумали: а почему бы тебе не переехать жить к нам с Колей в город? Там школа лучше, друзей заведешь… — Мать смотрит на него и тут же замолкает. Слишком рано. Слишком много. Да и кто может знать, что Слава не выйдет вдруг из леса? Не вернется и не отомстит им всем.
Мишаня снова глядит на мать, рассматривает ее осунувшееся, но все еще красивое лицо в свете жужжащей лампы дневного света. Что-то изменилось в ней, как будто раньше она была черно-белая, а теперь стала цветная. Может быть, это из-за того, что случилось в лесу? Может быть, и правда было какое-то заклятие, и он, сам не зная как, взял и разрушил его?
Потом, когда мать уходит, на пороге появляется участковый. Он долго расспрашивает Мишаню о том, что с ним случилось, как он оказался вместе с гражданкой Меркуловой, которая привезла его в больницу. Мишаня продолжает настаивать на том, что ничего не помнит с того самого момента, как ушел с вокзальной площади, где пропавший без вести кандидат говорил свою агитационную речь. Он повторяет это несколько раз подряд, пока полицейский не оставляет его в покое. После он ест свой ужин, склизкую кашу с кусочками мяса, которая кажется ему невероятно вкусной то ли потому, что он тоже перестал быть черно-белым, то ли потому, что это первое, что он ест за всю неделю. Ему едва хватает сил отодвинуть поднос с пустой тарелкой, и он сразу проваливается в сон.
Он в заснеженном лесу, а еще — на дне реки, воздух вокруг него холодный и гладкий, как прикосновение рыбьего хвоста под водой. Он стоит на камне, а потом становится таким высоким, что видит все на километры вокруг. Там, где кончается черный еловый лес и начинается похожая на раскрытую ладонь тундра, он видит две черные точки. С высоты своего огромного роста Мишаня нагибается и рассматривает их: волк и человек. Он окликает волка — почему-то во сне он знает его имя. Когда тот поворачивает на него свои искристые желтые глаза, Мишаня говорит ему: ты свободен. А потом смотрит на человека, маленького и ничтожного, имя которого он забыл.
* * *
Мишаня просыпается до рассвета. В коридоре какая-то беготня, хлопают двери, скрипят колеса каталки. Через несколько мгновений на пороге палаты оказывается мать, заспанная, зареванная. Ей даже говорить ничего не нужно, он все и так понял. Остаток ночи мать проводит в его палате, тихо сопит, положив голову на край койки. Мишаня смотрит в потолок, на котором играют тонкие черные тени голых березовых веток. Иногда он видит в них лица, иногда — какие-то слова на незнакомом ему языке, который он как будто бы постепенно начинает понимать.
На следующее утро каша на вкус как размокшие опилки. Когда за матерью приезжает Белобрысый, Мишаня готов поклясться, что на его лице гримаса радости: теперь-то он получит ее целиком, без ненужного мучительного багажа. Ну, почти.
Когда они уходят, Мишаня поворачивается к окну и смотрит на отрезок серого неба за стеклом. Он думает о Насте, о том, где она сейчас, как ей наверняка в сто раз хуже, чем ему, в эту минуту. Он знает, что не может ей помочь, что смысл всего этого в чем-то другом, пока еще ему не открывшемся. Дверь в палату отворяется так тихо, без скрипа, что он не слышит ни поворота ручки, ни приближающихся шагов.
— Так вот он где, наш пациент, — раздается позади него.
Он оборачивается и чувствует, как все содержимое его грудной клетки проваливается куда-то вниз, оставляя вместо себя дыру.
— Привет, Вась, — говорит он пересохшим ртом.
Рыжий усмехается, садится на край его кровати, слишком близко, так близко, что Мишаня чувствует исходящий от его одежды запах морозной улицы.
— Ты как это так сюда? Кто тебя порезал?
— Не помню.
— Да ладно, мне-то не гони. В поселке говорят, Славка сбрендил, словил эту хрень, когда от снега с ума сходишь, раздеваешься и в лес идешь. Иначе зачем ему бросать машину посреди чащи ночью? Как эти, с перевала Дятлова, фильм еще был, у нас тут снимали, в Хибинах? Может, это он тебя и порезал?
Мишаня смотрит на него, концентрируясь на том, чтобы моргать не слишком часто, но и не слишком редко — и то и то выдает лжеца.
— Хрень какая-то. Больше слушай старух на лавочках.
— А при чем тут старухи? Это батя мой говорит. — Вася сдвигает лохматые рыжие брови. — Кстати, это, соболезнования по поводу деда. Мировой был мужик.
— Спасибо.
Несколько мгновений они оба молчат. Мишаня перебирает в голове варианты, почему рыжий, прихвостень Славы, может появиться здесь. Видимо, Слава вернулся и теперь выясняет, чего и сколько рассказал Мишаня о той ночи. Он весь сжимается, просчитывает, сможет ли дотянуться достаточно быстро до стойки с капельницей, чтобы ударить Васю металлической палкой по голове.
— А я это, собственно, чего пришел-то, — вдруг разрывает тишину рыжий, неловко потирая руки. — Ты прости, что вышло так, что я тогда… что мы с Саньком тебе в квартире вандализм устроили, ну и били, там, угрожали. Ну и шины прокололи тебе. За шины я лично денег дам. Мы очень раскаиваемся. Это реально было недопонимание, Миш. И мы уже поплатились. Мне еще повезло, я только смотрел, мне административка, а вот Саню за волка по 245-й судить будут, за жестокость над животным.
Вася смотрит на Мишаню заискивающе, так, будто в его власти сейчас навредить ему. И через секунду до Мишани доходит: ну конечно, он думает, что я заявлю на них и менты решат, что это они, шпана из поселка, меня порезали.
— А чего вам надо от меня было? — спрашивает Мишаня, стараясь, чтоб голос звучал сухо и твердо, как у взрослого.
— Да нас же повязали за охоту в заповеднике после того, как мы волка тебе из леса привезли. И Санек решил, что это мать твоя нажаловалась тогда. Вот мы и это… А то не она, то Николай. А к нему у нас
