претензий нет, сам понимаешь. Он у нас теперь царь.
Мишаня трет глаза, ему кажется, что голова его сейчас лопнет — так быстро вращается в ней каждая шестеренка.
— Царь?
— Ну да. Ты, кажись, все проспал. Он же завод покупает с котлованом, инвесторов нарулил из Москвы. Теперь там будет захоронение отходов от тяжелых производств, что-то типа могильника. Нас всех в город перевозят.
Он довольно потирает руки. Мишаня смотрит на него не мигая, ожидая, когда тот засмеется и скажет, что это все просто тупой прикол.
— А чего ты так вылупился? Неужели не знал? Славка — один-единственный, кто его сдержать мог, а теперь его нет, и все, свобода, руки развязаны.
— Но Слава же хотел лес рубить?
— А это тут при чем? Он хотел лесное хозяйство делать, да. Не все подряд рубить, сажать тоже. Строить, возрождать.
— А теперь тут будет яд в земле, и лес и так умрет…
— Вот это ты пессимист! Могильник же! Все безопасно…
Вася говорит что-то еще, но Мишаня его уже не слушает, только дожидается, пока он уйдет.
* * *
На похоронах деда громче всех рыдает мать, утыкается в куртку Белобрысому и поливает ее слезами. Мишаня стоит не шелохнувшись, слушает монотонные молитвы, вдыхает душный запах из кадила, считает минуты, пока все это закончится. Дед был атеистом, он бы не одобрил.
После того как панихида окончена, Мишаня задерживается на пороге церкви, оглядывая видный с пригорка как на ладони поселок и немногочисленную похоронную процессию. Нечего ему тут делать, нет у него здесь никого. Поежившись от мороза, он натягивает на голову свою красную шапку.
— Ты как, Мишка? — раздается у него за спиной.
Он оборачивается. Перед ним стоит Егерь в дурацкой своей ушанке набекрень и засаленной куртке.
— Нормально, — пожимает плечами Мишаня.
— Ты к остальным присоединишься или ждать тут будешь?
Мишаня кивает, и вдвоем они пускаются по дороге вниз, к кладбищу, где вокруг черного прямоугольника раскопанной могилы стоят уже Белобрысый, мать и еще несколько человек, бывших сослуживцев деда.
— Чуть не забыл. — Егерь хлопает Мишаню по плечу с довольной ухмылкой, а потом, осознав неуместность своей радости, переходит на вонючий похмельный шепот: — Так вот, ни за что не поверишь. Помнишь, псина у меня была? Которую ты видел там, в пещере? — Ага.
— Так вот, он такой дичок почти, я его нашел в доме у деда одного, когда тот помер два года назад. Он с ним в избе запертый черт знает сколько сидел, пока я вой не услышал, ну и это, не нашел его. Так и вот. Пса я себе взял, жалко стало, тем более говорили, что у него отец волк был. Так и жил он у меня на разных… объектах, года два, а когда был этот концерт на площади, ну в честь выборов, он как начал рваться, так что я его не удержал, и он сбежал. Ринулся в толпу и исчез. А вчера вернулся, представляешь? Тощий, израненный весь, будто бы даже порезанный, но живой. Пришел и лег на крыльце. И как нашел? Удивительное дело! Он ведь и дома-то у меня никогда не был.
Мишаня останавливается, смотрит на Егеря, хмурится. Вспоминает лес, а потом свой сон.
— А чей дом был, в котором вы его нашли?
— Да того деда, про которого еще говорили, что он внучку свою закопал. Только знаешь что, ведь внучка тебя пораненного и нашла. — Егерь сдвигает шапку на лоб и чешет затылок. — Ее арестовали за убийство, говорят. Страшная у них семейка, конченая. А собака вот хорошая.
Они подходят к могиле, Егерь замолкает. Священник говорит еще какие-то слова, мать плачет, идет снег. Мишаня бросает горсть земли на дедов гроб и отходит в сторону.
— А вы знали моего отца? — шепотом спрашивает он Егеря.
— Знал ли? — Он прыскает со смеху. — Да мы с ним на охоту десять лет вместе ходили. Хороший мужик, но странный, конечно. Ты только не обижайся. Не от мира сего. Вечно втирал мне, как он… лес слышит. Он же из пришлых, с севера.
Мишаня сглатывает комок.
— А вы знаете, где он сейчас?
— Да черт его знает. На север вернулся. А чего, навестить хочешь?
Мишаня закрывает глаза и видит перед собой зеленую реку, которая пульсирует и переливается, изгибаясь между созвездий.
— Да. Хочу спросить у него одну вещь.
МАТВЕЙ
Первым из темноты приходит звук, тихий, сбивчивый, но настойчивый, как будто мотыльки стучатся в стекло. Так бывает, если до темноты сидишь с незашторенным окном. Тук. Через мгновение еще раз. Тук. Тук. Через секунду он понимает, что это у него в груди. Потом он слышит скрип, тихий и протяжный, как виселица на ветру. Он открывает глаза. Кругом темно, потом чернота бледнеет, превращается в синеву, разбавленную серым сиянием снега и бледно-зеленым отблеском звезд. Перед ним камень, тот самый, куда он привез сегодня Стюху. Черт, она просила ее так не называть. Черт. Стюха. Все возвращается к нему одной вспышкой.
Он распрямляется резко, так резко, что голову тут же ведет по кругу, небо и земля меняются местами. Ему больно. Он прикасается к правому боку, тут же отдергивает пальцы. Голова перестает кружиться, предметы постепенно встают на место, пляшущие перед ним стволы елей перестают ходить ходуном. Мысли тоже возвращаются. Звонок, машина, он говорит, что ему больше не нужен новый паспорт и новая жизнь, что он бы хотел оставить себе свою старую, отвратительное хихиканье Славы, удар. Теперь он в его машине, брошенной в лесу, кругом кровь, свежие следы.
Приоткрытая дверца УАЗа постанывает на сквозняке. Матвей тянется к ней пальцами, закрывает. Выпрямляется, ловит свое отражение в свернутом набок зеркале заднего вида. Чертыхается, отстегивает ремень, распахивает шинель, которая задубела в местах, куда впиталась кровь. Приподняв свитер, он рассматривает свои раны: два удара — видимо, Слава целился в печень, но промахнулся, потому что иначе он был бы мертв. Но он жив, а значит, может уйти
