В этот раз, однако, я уезжал насовсем. Я чувствовал, что самое время уехать, бросить доспехи и вложить меч в ножны. Меч и доспехи уже малость заржавели и стали тяжеловаты. Я поступил на воинскую службу в разгар «холодной войны», в ту пору, когда наша армия ввязалась в масштабную боевую операцию в Азии. Я исполнил свой долг, продолжал тянуть лямку после обязательного двухлетнего срока и видел, как пронеслись два бурных десятилетия. Страна за это время сильно изменилась, и мир тоже. Армия сокращалась, и для многих это означало: «Благодарим за службу, мы победили, уходя, гасите свет».
Все, собственно, к этому и шло, и прекрасно. Война не могла длиться бесконечно, хотя временами казалось, что она никогда не закончится. Никто не обеспечил работой все трудоспособное население, хотя, помнится, это было обещано.
По всему миру на американских военных базах приспускались национальные флаги. Расформировывались боевые соединения, их знамена и вымпелы отправлялись в хранилище. Не исключено, что в один прекрасный день закроют штаб-квартиру НАТО в Брюсселе. Наступала новая эра, я был рад, что увижу ее, и еще более счастлив тем, что мне не придется участвовать в ее устройстве.
Мое поколение формировалось под влиянием событий, которые кажутся теперь далеким прошлым, и, возможно, наши ценности и взгляды тоже устарели. Даже если в ком-то еще и сохранился боевой дух, в целом мы, как выразилась однажды Синтия, пережиток прошлого. Вроде кавалерии. Благодарим за службу, вот вам половина жалованья, желаем удачи.
Двадцать лет — это хорошая школа, и мы вообще повидали немало хорошего. Подводя итог, я не хотел бы, чтобы они были иными. Жить было, во всяком случае, интересно.
Вилли затянул «Я думаю о Джорджии», затем я поставил кассету с Балди Холли.
Я люблю ездить, особенно уезжать, хотя, наверное, если ты откуда-то уезжаешь, то куда-то и приезжаешь. Но для меня приезд ничего не значит — только отъезд.
В зеркале заднего вида появилась полицейская машина. Я посмотрел на спидометр: превышаю скорость всего на десять миль в час, что в Джорджии равносильно созданию помех движению транспорта. Инспектор выкинул красный флажок. Я съехал на обочину и остановился.
Он вылез из машины и подошел ко мне. Полицейская служба города Мидленда. Я опустил стекло и сказал:
— Далековато от дома вы заехали.
— Пожалуйста, вашу лицензию и регистрационное удостоверение, сэр.
Я показал ему документы.
— Сэр, на следующем развороте поворачивайте и следуйте за мной в Мидленд.
— Почему?
— Не знаю. Получил приказ по радио.
— От шефа Ярдли?
— От него, сэр.
— А если я откажусь?
— Тогда мне придется надеть на вас наручники. Выбирайте.
— И третьего не дано?
— Нет, сэр.
— Ладно.
Я поехал, полицейский за мной. Мы двинулись к югу, в Мидленд. На западной оконечности города съехали с автомагистрали и проследовали к перерабатывающему центру, более известному как свалка. Полицейский остановился около мусоросжигателя. Я затормозил около него.
У большой конвейерной ленты стоял Берт Ярдли, наблюдая за разгрузкой грузовика.
Я стал рядом с ним и смотрел, как уходит в печь потайная спаленка Энн Кемпбелл.
Ярдли едва взглянул на меня — он перебирал пачку поляроидных фотографий.
— Глянь-ка сюда, малый. Видишь эту толстую задницу? Это я! А вот эта маленькая попа — как ты думаешь, чья? — Он смахнул карточки на движущуюся ленту, потом поднял с земли несколько видеокассет и тоже бросил их на конвейер. — Я считал, что мы условились тут встретиться. Хочешь, чтобы я один эту грязную работу делал? Вали на подмогу.
Я стал кидать на ленту белье, сексуальные принадлежности, мелкую мебель.
— Берт Ярдли слово держит. А ты мне не верил.
— Как не верить? Мы же оба легавые.
— Верно. Ну а неделька гребаная была! Знаешь, что я тебе скажу? Я даже заплакал на похоронах.
— Я что-то не заметил.
— Дак я внутрях заплакал. Внутрях многие плакали... Погоди-погоди, а что ты сделал с той компьютерной штуковиной?
— Собственными руками сжег дискету.
— Верно? Выходит, говна на поверхности нету?
— Нету. Чистота и порядок.
— Угу, до следующего раза, — хохотнул он и кинул на конвейер черную кожаную маску. — Благослови нас, Господи. Теперь хоть поспим спокойно. Она тоже.
Я промолчал.
— Слышь, а Билла жалко.
— Мне тоже.
— Может, сейчас они объясняются там, у золотых врат. — Ярдли заглянул в печь. — Или еще где.
— Все, шеф?
— Похоже, что все. — Он огляделся, потом достал из кармана фото и подал мне. — Вот, взял на память.
Это была карточка Энн Кемпбелл — голая, стоящая на кровати, вернее, подпрыгнувшая на ней, как бы в полете, с раскинутыми руками и ногами, распущенными волосами и задорной улыбкой на лице.
— Баба была что надо, только с головой у нее что-то не то. Я ни хрена не понимал ее. А ты?
— Я тоже. Но она помогла нам понять самих себя. Мы такое узнали, о чем не думали не гадали. — Я кинул карточку на ленту и пошел к своему «блейзеру».
— Ты того, береги себя! — крикнул мне вслед Ярдли.
— Вы тоже, шеф. Привет семье.
Я открыл дверцу машины. Ярдли снова крикнул:
— Да, чуть не забыл! Твоя подружка сказала, что ты на север двинешь, на шоссе.
Я смотрел на него поверх машины.
— И еще велела сказать тебе «до свидания». Просила передать, что догонит тебя по дороге.
Я сел в машину и выехал со свалки. Потом взял вправо и снова поехал к скоростной автомагистрали мимо мастерских, складов, заправочных станций, таких же убогих и паршивых, как мое настроение.
На шоссе я увидел позади себя красный «мустанг». Я выехал на магистраль, она за мной, мимо поворота на Форт-Беннинг. Я съехал на обочину, она за мной. Мы вылезли из машин и стояли ярдах в пяти друг от друга. Синтия была в джинсах, белой тенниске и кроссовках, и я снова подумал, что мы — люди разных поколений.
— Ты пропустила свой поворот.
— Это лучше, чем упустить шанс.
— Ты соврала мне.
— Разве? Да, соврала. Но что бы ты сказал, если бы я призналась, что еще живу с ним, но намереваюсь уйти?
— Сказал бы, чтобы позвонила, когда кончится спектакль.
— Вот видишь... Ты такой безынициативный.
— Я чужих жен не отбиваю.
Мимо прогрохотал фургон, и я не расслышал слова Синтии.
— Что?
— В Брюсселе ты это сделал.
— Брюссель? Никогда не слышал, а где это?
— Столица Бельгии.
— А-а... Я думал, это в Панаме.
— Я сказала Кифер, может, она бы тебя расшевелила.
— Опять врешь.
— Вру, и мне нисколечко не стыдно.
К нам подкатил полицейский, вылез из машины.
— Все нормально, мэм? — спросил он у Синтии, притронувшись к шляпе.
— Нет, не все. Этот человек — ненормальный.
Он искоса глянул на меня:
— Какие проблемы, парень?
— Эта женщина меня преследует.
Он повернулся к Синтии.
— Что бы вы сказали о мужчине, который три дня провел с женщиной и уезжает, даже не попрощавшись? — сказала Синтия.
— Это глупо.
— Я к ней ни разу не притронулся. Только ванная комната у нас была общая.
Полицейский замялся:
— Ну... как это...
— Он пригласил меня к себе в Виргинию, а сам ни адреса, ни телефона не дал.
— Это верно? — спросил меня полицейский.
— Я узнал, что она еще замужем.
Полицейский кивнул:
— В таком случае хлопот не оберешься.
— Что, по-вашему, мужчина не должен бороться за то, что ему нужно? — напирала Синтия.
— Само собой, должен.
— Вот ее муж и борется, — сказал я. — Пытался меня прикончить.
— Вы глядите, поосторожнее, — посоветовал полицейский Синтии.
— Заставьте его дать мне телефон.
— Как это... Я не имею... — Бедняга снова повернулся ко мне: — Дали бы ей телефон, а то мы здесь изжаримся все.
— Так и быть. У вас есть карандаш?
Он достал из кармана блокнот и карандаш, и я продиктовал ему номер своего телефона. Записав, он вырвал листок и подал его Синтии:
— Вот вам телефончик, мэм. А теперь по машинам и — кому куда.
Я пошел к своему «блейзеру», а Синтия к своему «мустангу».
— Не забудь насчет субботы! — крикнула она мне.
Я помахал ей, сел в «блейзер». В зеркало заднего вида я наблюдал, как она пересекла осевую линию, сделала запрещенный разворот и помчалась к повороту на Форт-Беннинг.
Я безынициативный? Я, Пол Бреннер, гроза Фоллз-Черч — безынициативный? Я выехал на крайнюю полосу, крутанул руль влево, разрезав кусты, высаженные вдоль осевой линии, потом съехал на полосу, выходящую на юг.
— Посмотрим, кто у нас безынициативный!
Я догнал Синтию на шоссе, ведущем в Форт-Беннинг, и ехал за ней всю дорогу.
Любовница (фр.).
