Рушились обгорелые балки, свертывались от жары железные крыши, падали опаленные деревца, прижимавшиеся к огненным стенам, летели обгорелые куски обоев, пакли, соломы, тряпок, кисеи, каких-то желтых бумаг.
Когда явственно доносились выстрелы со стороны Пулкова и Лигова, вся толпа поворачивала головы в ту сторону, как будто одна мысль владела этими людьми: успеть, успеть разрушить эту улицу, чтобы черный пепел ее разметать до конца. Успеем ли?
И как будто, слитые в одну волю, отвечали сами себе: успеем. Давай дружней! Больше огня! Успеем!
Обоз разгружали. Красноармейцы снимали катушки телефонного провода, переносили на палках клубки колючей проволоки, разбирали лопаты, ломы, кирки, мотыги, пилы, топоры. Рабочие стояли в очередь за шанцевым инструментом.
Все шло спокойно, уверенно, организованно. Глебов не видел, увлеченный работой, как уезжали одна за другой подводы. Но когда он распрямил спину, он увидел новое зрелище. Повсюду, куда он ни смотрел, люди уже приступили к работе. Рабочие и красноармейцы рыли окопы, забивали колья для проволочных заграждений, собирались в команды, ожидая окончания пожара.
Дымов почувствовал, как ему вдруг стало тепло, даже жарко. Он весь был охвачен непонятным волнением. Он потерял представление о времени. Он работал вместе со всеми, распределял инструмент, потом бросался в самый огонь и помогал ему, как мог. Он очнулся тогда, когда на месте Счастливой улицы лежал длинный почернелый пустырь, и на этом пустыре люди размечали, как пойдет линия окопов.
К нему подошел комиссар Глебов с высоким, костистым и широкоплечим рабочим. Дымов был уже полон возбуждения. Никакие тоскливые краски больше не имели власти над ним. Не то праздник, не то горе носилось в воздухе: но это ощущение необычного, это слияние с волей и судьбой тысяч людей давало ему какую-то удивительную уверенность, ясность и силу.
— Как хорошо! — невольно сказал он вслух.
— Что хорошо? — воскликнул Глебов. — Твоя Счастливая улица погорела, а он кричит «хорошо!». Чудак, молодой!
Высокий рабочий положил свою руку на плечо Дымову.
— Не горюй, парень! И верно, хорошо! Все прошлое сожгли — все будущее у нас в руках. Живем и как еще жить будем!
Он медленно погасал, весь в золотых искрах, в медвяно-красных разводах, зеленоватых шелковых расплывах, весенний туркменский вечер.
Люди в чайхане пили зеленый чай, пиалу за пиалой, он облегчал душу, утолял жажду, изгонял усталость после пронизанного нестерпимой жарой дня. Над чайханными коврами, как бронзовый идол, окруженный поклоненьем, высился медноплечий великанский самовар, окутанный завитками пара.
Мимо, на фоне чуть мутных шафранных пёсчаных холмов, закрывавших бархатистые дали пустыни, шли верблюды, припадая на тяжелые, широкие ступни, позвякивая бубенцами. Черные тюки и мохнатые старые горбы не привлекали ничьего внимания. Как будто проходила процессия призраков из дальних времен, которую глаз просто регистрировал.
Потом вслед за караваном появились два всадника. Их четкая, как врезанная, посадка, высокие туркменские папахи, сильные, напряженные, худые фигуры вызвали интерес только у некоторых, которые пытались признать в них своих знакомых.
Но когда они убедились, что это неизвестные проезжие, то вернулись к чайнику и к пиалам, хотя всадники на закате были очень картинны и напоминали истории о набегах, странствиях в пустыне, о молодечестве и туркменской храбрости кочевников.
Люди в чайхане продолжали говорить, пить чай, читать газеты и наслаждаться прохладными вздохами пустыни, остывавшей стремительно по мере того, как солнце заходило за барханы и в воздухе заметно похолодало.
И вдруг мы увидели такой необычайный силуэт, там, где проходили верблюды и лошади, что все в чайхане пришли в волнение. Люди оставляли чайники и ковры и спешили на улицу. Прямо на нас, пыхтя, как маленький дракон, полз трактор. И на тракторе, как на троне, важно и самодовольно восседал молодой, черноусый, с острыми, пронзительно угольными глазами туркмен. Ему самому нравилось сидеть на этой неказистой, ладно сбитой машине. Он правил прямо к чайхане, и народ расступался, пропуская его.
Потом он остановил машину, слез, начал обтирать тряпками, как лошадь, трактор, и вокруг заговорили.
Кто трогал удивленно и недоверчиво колеса, кто заглядывал внутрь, кто пытался дотянуться до руля. Тракторист, гордый и чуть взволнованный, отвечал сразу на все стороны.
— Колхоз-то там получится, скажи? — спросили его. — Что-то они долго рассуждают?
Тракторист сразу же закричал:
— Конечно, получится. Там баи еще воду мутят, но им несдобровать. Я оттуда только что. Будет колхоз, хотят назвать «Путь Октября»!
— Хорошее название, — сказал морщинистый, с длинной коричневой шеей крестьянин, — если так назовут, на путь твердо вступят. А баев мы добьем. Мы тоже три дня и три ночи спорили. А потом была наша победа…
Пока тракторист вед жаркую беседу с окружившими его туркменами, мы тоже обменивались впечатлениями от прошедшего дня.
— Трактор, — сказал наш спутник, инженер по ирригации Смирновский, большой человек, с иссиня-черным лицом от загара, в полотняной белой рубахе, синих военных штанах и брезентовых сапогах, — он теперь прочно войдет в хозяйство колхозной Туркмении. Сейчас, конечно, хлопот не оберешься. Колхозы ставить — новое дело. Там, глядишь, он и развалился от неуменья организаторов, там баи постарались, там — встал да, как говорится, влачит дни, ну, а иные взялись крепко, у них пойдет…
— Революция пришла в пустыню, — ответил молодой наш друг, туркмен Мурад, — у нас тридцатый год сейчас, а посмотрите, через десять лет не узнаете республику, будут такие колхозы, такие города, не то что Аннау, чьи развалины сегодня видели…
Мы действительно мимоходом осматривали и эти величавые руины, посреди которых уцелела, правда не целиком, мечеть. Мечеть эта вставала глиняной горой, с сохранившимся большим порталом, с легко вознесенной аркой и плоским куполом. Белые арабские вязи на синем фоне обводили странно выглядевшие на мечети изображения двух драконов с зелеными, тускло поблескивавшими хвостами.
— Откуда там, кстати, китайские драконы? — спросил я. — Возможно, что китайцы заходили так далеко в эти места, что, приняв ислам, сохранили дракона, или это воспоминание о неудачном походе Тимура на Китай, ведь мечеть строили уже во времена Бабура?
— Надо спросить самих китайцев, — засмеялся сосед, агроном, — у них поискать сведений об этой мечети…
— Они теперь этим не занимаются, — сказал Смирновский, — им не до драконов. Вон сегодня в газете есть, что в Китае, в уездном городе Наньси и в уездах (он отыскал в газете телеграмму)… в уездах Чжунсянь и Фынду в провинции Сычуань совершился переворот и возникло советское правительство…
— Ничего не знаю о китайцах, — сказал Мурад, — никогда не видел. Даже не могу представить, как они дерутся, хорошо, плохо… Если переворот сделали — значит, неплохо получается…
— Я видел только продавцов, что по городам бродили, до революции, — сказал агроном, — чесучу продавали, шелк, веера, зонтики. Но по ним судить о сегодняшних китайцах нельзя, конечно…
— Я вам могу рассказать о китайцах кое-что, — Смирновский отставил пиалу и лег поудобнее, подобрав под локоть несколько мягких подушек, — я их знаю по гражданской войне. У нас в армии их было целое подразделение.
— Ну, и как же они сражались?
— Сражались они с отменной храбростью. Даже из пулемета стреляли диковинно — все бойцы наши этому удивлялись. Один китаец бежит, и на спине у него легкий пулемет, а другой на ходу из этого пулемета бьет. Зрелище! Гибкие они были, ловкие, ползать могли, как пластуны. Говорить, конечно, по-русски не очень чтоб говорили…
— Как же вы с ними объяснялись?
— У них были свои командиры. Я помню такого одного. Мы звали его просто Вася, он за приказами приходил, и все объяснения, какие надо, мы с ним имели, а он потом объяснялся со своими земляками. Преданы они были революции неимоверно. И очень храбры. К боли малочувствительны, или, вернее, очень волевые. Китаец-боец ни кричать, ни плакать не будет. Даже если умирает. Сидит тяжелораненый и думает. Говорит мало.
Пришли мы уже освобождать Кубань.
До этой поры у нас никаких недоразумений не было никогда. Китайские командиры были и за комиссаров, объясняли китайцам политическое положение. Мы имели полный контакт. А тут приходит Вася, и я вижу, что он недоволен чем-то. «Что с тобой, Вася, спрашиваю, ты плохо себя чувствуешь, или бойцы на что жалуются?» — «Я, — говорит он, — на плохо не жаловался, ничего плоха нет, а плохо бойцы жалуются…» — «На что же они жалуются?» — спрашиваю. Вася замялся. Потом говорит: «Почему ваша Красна Армия бежит атака, что-то кричит много, громко кричит, наша Китайска Красна Армия бежит атака, ничего не кричит громко. Почему так нехорошо получается?»
