Я смотрю на него — шутит он, что ли, не пойму. Вижу — не шутит. Тогда я с другого конца подхожу. «Вася, говорю, ты думаешь, это заклинание какое-нибудь против пуль и снарядов они кричат, колдуют, что ли?» — «Нет, — отвечает Вася, — колдун не верю, заклинаний не верю, а что они кричат, когда бегут, а мы не кричим…» Тут до меня дошло. Я засмеяться себе не позволил, но слегка улыбнулся. «Я, говорю, Вася, тебе все объясню. Они кричат: „За родную Кубань!“ Мы же сейчас на Кубани воюем, освобождаем от белых Кубань, вот они и кричат: „За родную Кубань!“ — то есть за ее освобождение ничего не пожалеем, умрем, а освободим от белых. Китайцам это кричать зачем. Понятно? Их родина Китай».
Он подумал, подумал, упрямый был. Говорит: «Напиши мне большими буквами, как они кричат: „За родную Кьюбань!“» — «Зачем тебе?» — «Надо, говорит, пиши сейчас, пиши, — сам засмеялся, — не ленись, пиши». Ну, если он засмеялся, то, значит, понял. Написал ему я на бумажке большими буквами, и он ушел.
А потом на другой день меня зовут: посмотрите, товарищ командир, что Вася делает. Хоровому пению, что ли, своих учит. Я пошел на бугор и вижу. Сидят китайцы, как в классе, десятками, и перед каждым десятком ходит как бы инструктор, и по его команде они начинают что-то кричать. Он командует, по-видимому, чтобы они еще громче кричали, потому что они так кричат, что далеко их крик слышен. Стал прислушиваться. Ничего не разбираю. Послал одного красноармейца аккуратно узнать, что они так старательно кричат. Он вернулся и говорит: «Докладываю, товарищ начальник, что они кричат хором, как на параде: „За родную Кубань!“ — а так как Кубань им не выговорить, то они кричат „Кьюбань“. Здорово получается… Послушайте!» И мы слушали, как Вася обучал этому крику своих китайцев…
А наутро был бой с беляками. И как двинулись цепи в атаку, наши орлы во все горло кричат: «За родную Кубань!» — и прямо в штыки. Смотрим, смятение у белых на фланге. Что такое там происходит? Китайцы, наши дорогие друзья, с криком: «За родную Кьюбань!» — так нажимают, что белые уже позицию сдают. Не выдержали, как услыхали, что китайцы в атаке кричат. А с криком этим боевым, Вася был прав, атака получилась грознее, содержательнее.
Крик, как призыв, укреплял силу, волновал, сосредоточивал на главном. Этого вот я сразу не понял, а Вася сообразил, что молча наступать хуже. А с лозунгом веселей. Еще я подумал, Кубань породнила нас в боях друг с другом. Вроде как бы и китайцам стала близкой. Земля, видят, богатая, может, даже их родину напоминает, за ее свободу в бой идти стоит…
— Вопросов нет, — сказал шутливо агроном, когда Смирновский кончил рассказ, — вон туркмены около трактора толпятся, иные его первый раз ведь видят. А тракторист сказал, что они хотят колхоз назвать «Путь Октября». Я подумал, сколько народов после революции нашей на путь Октября вступили. И каждый по-своему…
Вечер продолжал изливать благоуханную прохладу. Все молча пили новые пиалы чая. Трактор ушел. Дорога стала темной. Понемногу люди расходились, но подходили еще, приезжали всадники, шуршали в песках шаги, в темноте подымали шум тракторы, возвращавшиеся с ночной пахоты, раздавались веселые молодые, охрипшие от хорошей встряски голоса.
Потом над молодой туркменской республикой распростерлась глубокая ночь первой колхозной весны. Постепенно затихали голоса людей и машин. Чайханщик сидел, качая сонной головой, у подножия самоварного идола. Люди в чайхане погружались в короткий, жаркий сон…
…Осенние цветы Ханькоу полны буйной силы. Особенно густых, тяжелых красок достигают хризантемы. Но те цветы, что я видел перед собой, были белые, или почти белые, или нежных желто-лимонных оттенков, потому что это были цветы грусти, цветы, принесенные в дар мертвым.
Я видел спокойное небо, с которого еще лилась на землю небогатая теплота ноябрьского полдня, видел деревья, еще сохранившие листву, слышал тишину вокруг, напряженную, нарочитую тишину сосредоточения многих людей, собравшихся в одно место и вставших в молчании перед невысокой решеткой, на площадке, где стояли горшки с белыми хризантемами и карликовыми туями и кипарисами.
Но я смотрел на белый мраморный столб, на котором распростерлись крылья с пятиконечной звездой и под ними выступало начало надписи: «Вечная слава…»
Мы прислонили громадное, искрящееся всеми красками цветистое колесо венка, окружность которого выходили темно-зеленые лопасти жестких лавровых листьев, к одной из широких каменных чаш перед столбом. Венок поддерживали гибкие бамбуковые палки, упиравшиеся в землю с двух сторон.
Этот белоснежный столб говорил о многом, почему молчание пришедших людей не было официальным. Много мыслей рождалось в эти минуты короткого сосредоточенного раздумья. Мы стояли на кладбище, где десятки лет хоронили европейцев, отчего оно носило название международного. В этой крепкой, сухой земле на берегу древней Янцзы лежал прах управителей бесчисленных концессий, владельцев факторий, инженеров, приехавших за высоким заработком, негоциантов, богатевших на китайском внутреннем рынке, банкиров, покупавших генералов и чиновников, всех тех, кто приезжал сюда вовсе не затем, чтобы остаться здесь навсегда, приезжал, чтобы увезти отсюда домой заработанные в колонии хорошие прибыли.
Белоснежный мраморный столб с крыльями и пятиугольной звездой стоял над останками советских летчиков-добровольцев — героев воздушных боев с японскими захватчиками.
Они погибли, защищая эту непокорную, свободолюбивую, трудную землю Ухана и эту широкую, могучую, необъятную Янцзы, по которой скользят бесчисленные корабли и плоты.
Церемония кончилась. Мы уходили тихо, не торопясь, не нарушая поспешностью наших шагов сдержанности, которую требовало это место печали и воспоминаний. Пожилой китаец, с молодыми, ясными глазами, сказал мне:
— Я видел сам воздушный бой двадцать девятого апреля тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Я видел, как с востока приближалось к городу много-много японских самолетов. Они летели, как хозяева нашего неба. Они ничего не опасались. Их тройки просто спешили выполнить задание, при котором ничто им не угрожает. И на земле было все тихо, и с земли они могли ничего не опасаться. И я, привыкший к состоянию бессильного гнева, с какой-то непонятной прикованностью не мог отвести глаз от японских самолетов, что продолжали лететь и лететь. И вдруг, как будто небо услышало мою молитву и мой гнев, из облаков сверкнули самолеты, которых я никогда раньше не видел. Я смотрел, как во сне. Клубились разорванные облака, или дымки рвущихся в небе шрапнелей, или взрывы японских самолетов — не знаю. Но я видел, как с дымными хвостами японские самолеты падали в реку и она ломала им хребты, после чего они тонули.
Я считал, в дикой радости я считал, сколько их падало. Я считал до десяти. Нет, они продолжали падать. Еще пять, еще три, еще два, еще один. Они прилетели, их было пятьдесят четыре; они улетали, их было только тридцать три. Двадцать один самолет был сбит этими чудесными воздушными воинами. Мы хотели знать, кто это, мы приветствовали живых, мы оплакивали мертвых, как своих братьев. И они были наши братья — эти советские люди, отдавшие свою жизнь за родной Китай, за наш Китай, за его свободу. Вы знаете, мы ежегодно ходим сюда, весь город, с благодарственными венками…
— Октябрь! Москва! Революция! Спасибо! — сказал старый китаец, крепко пожимая нам руки, подойдя к нам при выходе.
Тот, что говорил по-русски, пояснил: он хочет сказать, спасибо Москве за Октябрьскую революцию.
Я стоял на берегу Янцзы, взволнованный ее необъятным величием. Я вспомнил скромный поток: Кубань текла в мягких зеленых берегах. Я вспомнил тридцатый год, и чайхану на границе пустыни, и весенний сев первых туркменских колхозов, и вечер и отдых работников за пиалой бледного зеленого чая.
Я вспомнил рассказ о китайских добровольцах, шедших на врагов революции за родную Кубань.
Я стоял на берегу Янцзы, и в глаза мне летел сверкающий простор реки, простор древней земли, простор мира, населенного большими, могучими людьми, для которых нет границ, нет времени, а есть братство и дружба, боевой клич во славу свободного человека, есть великий путь, который народы прокладывают для счастья всего человечества!
Кто не знает это нескончаемо огромное здание, над которым в моем детстве развевался желто-черный флаг Российской империи, здание, называемое и тогда и теперь Зимним дворцом?
Кто не знает необозримую площадь перед дворцом, украшенную так называемой Александровской колонной? Через эту площадь снуют автомобили, ее непрестанно переходят прохожие. В дни революционных праздников миллионные колонны ленинградцев с флагами и транспарантами, с лозунгами и песнями маршируют перед трибунами, за которыми подымает свои много видевшие стены старый Зимний.
