Кто не знает необозримую площадь перед дворцом, украшенную так называемой Александровской колонной? Через эту площадь снуют автомобили, ее непрестанно переходят прохожие. В дни революционных праздников миллионные колонны ленинградцев с флагами и транспарантами, с лозунгами и песнями маршируют перед трибунами, за которыми подымает свои много видевшие стены старый Зимний.
В обычные тихие дни, особенно летом, перед дворцом стоят маленькие и большие группы экскурсантов, знакомящихся с историческими памятниками города.
Много среди приезжих иностранцев. По-разному смотрят они на площадь и на дворец. Одни с скучающими лицами слушают объяснения гида, и особенно когда гид рассказывает об Октябрьской революции и о том, как в этот дворец ворвался революционный народ и арестовал Временное правительство.
Особенно их, по-видимому, раздражает медная доска, прикрепленная к стене, на которой написано об этом событии, происшедшем в ночь на 25 октября 1917 года. Им не нравится и доска, и то, что на ней написано. Они, зевая, смотрят по сторонам, намекая гиду, что тут смотреть нечего — надо идти дальше.
Их равнодушные взгляды как бы не замечают написанного, а их память не хочет задерживаться на таком для них печальном повороте времени.
Другие группы приезжих иностранцев представляют полную противоположность. Эти старые и молодые люди из разных стран Запада сразу оживляются и закидывают гида множеством вопросов, на которые он не сразу может ответить. Им нравится и дворец, и особенно доска, на которой так хорошо и коротко написано о самом главном. Они смотрят расширенными глазами, улыбаются, фотографируют, записывают в свои путевые дневники впечатления и всячески выражают свое удовольствие от виденного.
Бывают и такие среди них, что выражают свой восторг необычным образом. Я видел сам, как раз перед этой медной доской станцевал какой-то невообразимый танец совсем молодой человек из далекой азиатской страны. Он сказал, что танцует в честь победы советского народа, ибо только так он может выразить свое восхищение.
Я видел, как один негр долго смотрел на доску и потом сказал: «Такую доску я хотел бы видеть на всех дворцах наших африканских колониальных владений, на всех дворцах наших европейских царьков, наших угнетателей. Это так и будет со временем. Я знаю теперь, где взять образец…»
Сколько раз проходящий через площадь мимо дворца видел группы школьников, восхищенно говоривших: «Смотри! Смотри! Доска!» Они толпились вокруг смущенной молодой учительницы, старательно объясняющей им, что такое представляет этот дворец как исторический памятник. Дети знают, что это было так давно, когда их еще не было на свете. Их деды и отцы брали этот дворец, а сейчас он совсем не страшен, на площади хороший ветерок с Невы, солнце такое, что даже жарко, и трудно себе представить, что на этой площади кто-то с кем-то может сражаться.
Что говорить, и я, старый ленинградец, тоже, и днем и ночью видя старый дворец, привык к нему, и он мне стал казаться, как и этим маленьким школьникам, воспоминанием, далеких лет, архитектурным памятником, который не вызывает новых ощущений.
Прошли годы. Шел я как-то в августе сорок второго года мимо Зимнего дворца по площади в самый разгар ленинградской осады. Трудные это были дни. Шел я, задумавшись о многом, на душе было тяжело, и вокруг ничего не радовало. Город может в пасмурные предосенние дни выглядеть каким-то суровым, тоскливым, и свинцовые тучи, стоящие над Невой, еще больше делают его грустным, безотрадным, опустевшим. А здесь обстановка осажденного города, торчащие стволы зенитных орудий, поднятые к печальному небу на «ватрушке» у здания бывшей Биржи на Васильевском острове, корабли, прижавшиеся к набережной, аэростаты заграждения, лежащие на земле, как отдыхающие стального цвета кашалоты, редкие трамваи, редкие пешеходы, держащиеся стен домов, быстро проносящиеся грузовики с военным грузом, накрытые серым брезентом, затемненный шпиль Адмиралтейства — все, вплоть до порывов ветра, гнавшего по площади обрывки старых плакатов вперемежку с сухими скорчившимися листьями, говорило о жестоком военном времени, о продолжающемся, не имеющем конца напряжении и ежедневных кровавых схватках с подступившими к городу врагами.
Не было перед дворцом иностранных туристов, не было стаек школьников, не было экскурсантов, стоящих перед дворцом с фотоаппаратами и записными книжками.
Проходили комендантские патрули, останавливали редких пешеходов и проверяли документы. Красные повязки на их рукавах ярко горели в серых тонах безрадостного дня.
И вдруг я увидел на площади группу людей, которая остановилась перед дворцом. Перед группой стоял человек, по-видимому — экскурсовод. Жестикулируя, он объяснял что-то, как в добрые мирные времена, и слушавшие его смотрели покорно, куда он им указывал, и тоже спрашивали, и тоже после его ответа записывали что-то в книжечки.
Это было так удивительно, что я направился к стоявшим. Но не только мое внимание привлекли эти товарищи. Комендантский патруль медленно шагал к ним с другой стороны.
Стоявшие были красноармейцы. Они стояли без оружия, в гимнастерках, крепких, но видавших виды. Люди разного возраста, они внимательно выслушивали своего старшего — пожилого красноармейца. По мере объяснений они передвигались, как самые настоящие экскурсанты.
Комендантский патруль подошел к ним.
— Вы что тут разгуливаете, товарищи? — спросил патрульный командир.
— Мы не разгуливаем, — ответили ему.
— А кто вы такие?
— Мы туристы, — сказал один из них, рябой красноармеец с веселым лицом, рыжий, по-видимому — задира.
— Кто? — не доверяя услышанному, переспросил командир.
— Ну, вот кто ходит с городом знакомиться, — ответил рыжий.
Но его перебил дававший объяснения за экскурсовода:
— Товарищ лейтенант, наши документы все в порядке, пожалуйста, я вам сейчас покажу, мы командированы в город Ленинград на предмет ознакомления с его революционными памятниками, как с городом русской военной славы и с городом Октября, как его защитники, которые никогда города не видели. И, значит, нам надо его видеть…
Пока лейтенант знакомился с документами, старший группы говорил:
— Мы с фронта, прямо из окопов. Товарищи прибыли из самых разных городов и областей на фронт, прямо под Ленинград. Они знают свой боевой долг, но города никто из них не видел. Командование распорядилось, чтобы показать им наш славный Ленинград, сделать экскурсии по очереди и ознакомить их с памятниками революции… Разрешите продолжать, товарищ лейтенант.
— Раз так, — сказал лейтенант, сам молодой и чуть порозовевший от неожиданности, — продолжайте. Наш Ленинград посмотреть стоит…
Старший показал на доску, украшавшую стену дворца. Все столпились перед доской. Над нашими головами с тихим зловещим шелестом прошел снаряд, и гул взрыва донесся откуда-то из глубины Васильевского острова. Кое-кто из группы посмотрел на небо и снова стал слушать экскурсовода. Даже патруль стал прислушиваться к тому, что сказал пожилой сержант.
— Смотри-ка, так и написано, — сказал один, — рабочие и солдаты, значит, красногвардейцы, матросы тут Октябрь делали. Вернусь с войны, расскажу, своими глазами видел этот дворец, не как-нибудь…
— Ох, и громадный он, тут, наверное, заблудишься, если без плана пойдешь, — сказал другой хриплым голосом.
— Это правильно, что нам город показали, — заметил третий, — а то сидишь в болоте, и вокруг хлюпает, а что за Ленинград, только на картинке видишь… А теперь вот вернусь в окоп — знаю, что за мной. Как бы руками пощупал…
Один до сих пор молчавший загорелый, с ясными голубыми глазами парень, оглядывавший всю громаду дворца, сказал, как будто удивление и какая-то внутренняя сила заставили его неожиданно заговорить:
— Вот он какой! — Помолчав, он добавил: — Мой отец его брал… — Он еще помолчал немного и сказал, давая выход какой-то затаенной мысли: — А я, выходит, защищаю его. Видишь, как повернулось. Вот он какой — наш дворец стал, народный… И я вот его защищаю…
И как он сказал «наш, народный», вдруг стало как-то широко на душе. Как будто глаза у всех пораскрылись. Без слов было ясно, что сейчас все смотрят и на дворец, и на окружающее и чувствуют, что и дворец, и земля, на которой он стоит, и площадь с колонной, и небо над площадью, и весь город принадлежат каждому, что с какой-то необыкновенной скоростью приблизился тот день, когда отец этого красноармейца вместе с другими простыми людьми действительно взял себе этот дворец, отнял его у черных сил, и, как в сказке, со взятием этого громадного дома вся жизнь на свете повернулась по-другому.
И так естественно, что сын — вот этот голубоглазый парень в стираной гимнастерке, загорелый, как лесной богатырь, — защищает завоеванное отцом, завоеванное отцами новое, и что иначе быть не может.
